Выбросил докуренный до фильтра чинарик, достал свой «Беломор», зажег, жадно затянулся и снова жутко закашлялся. Даже муха прервала свой завтрак и в тревоге покинула тарелку.
– Да куда уж мне… Эдуард, морщась, налил в кружку водки и протянул старику. Тот проглотил. Это снова подействовало. Перестал кашлять, поднялся и, держась за стену, пошел в угол комнаты, к заваленной всякой дрянью раковине. Там долго отплевывался, после чего умыл лицо и вернулся за стол.
– Ну а потом почему ничего не рисовал? Имя у тебя было, писал бы себе… Какая разница где, здесь или в Москве? – не унимался сын.
– Так вылечили меня. Два года в больничке галоперидол кололи. Этого мать разве тебе не рассказывала? – Отец провел рукой по развешанным на стенах картинам. – Вот что у них получилось. Видишь? Художественной ценности не представляет…
Он снова взял со стола папиросы, но, подумав, положил обратно.
– Ладно, что толку об этом вспоминать. Давай к делу, а то помру вдруг. – Он хрипло хохотнул, снова чуть не закашлялся, но неимоверным усилием сдержался. – В общем, переверни-ка вот эту мазню, – показал пальцем на средних размеров полотно на стене.
Эдуард нехотя поднялся и выполнил просьбу. Под картиной оказалась еще одна.
– Узнаешь? – Старик ехидно усмехнулся.
– Что-то знакомое… Кандинский, что ли? – ляпнул Эдуард первое, что пришло в голову из полученных когда-то институтских знаний.
– Фу! – Отец презрительно скривился. – Родченко.
Сын внимательно рассмотрел, даже потрогал:
– Хорошая копия, трещинки даже, как на настоящей… Ты, что ли, делал? Почему завесил?
– А сейчас эту, – отмахнулся от него старик и показал на другую картину.
– Малевич, – подняв, сразу узнал сын гордость местного музея.
– Молодец. Эту…
– Опять Родченко?
– А вот это-то как раз Кандинский. Эту…
– Не знаю, что-то знакомое…
– Снова Родченко. Эту…
– Опять Кандинский?
– Почти угадал – Лазарь Маркович Лисицкий.
– Постой, постой… – Эдуард вытер выступивший на лбу пот. – Не хочешь ли ты сказать, что…
– Я ничего не хочу сказать. Это ты мне скажи, ты в институте учился.
Эдуард снял картину с гвоздя и поднес к свету. Долго рассматривал с лица, с изнанки, тер, нюхал. Снял другую, так же тщательно проверил, третью… Потом разворошил рукой прическу, которой так дорожил, и, заикаясь от волнения, спросил:
– Н-не может быть. Говори, батя, в чем наколка?