Из дома выходили проспавшиеся стрелки. Злат ледяным взглядом встречал каждого, кто после вчерашнего цеплялся за косяк.
– Трезвитесь, парни, трезвитесь! Приказываю к полудню подготовить лошадей, вымыть, вычистить, ссадины смазать маслом. Вы поедете к коневодам, а у них глаз намётан. Чуть волосинка не так лежит – всё пропало. Цветушка, поруководи ими. Ты же поможешь нам?
– Я подумаю, – уклонился Грач. Пообещать подумать означает не пообещать ничего.
В полдень на дороге к Приречью Грач старался вести Сиверко в стороне, как бы отделяясь от всех. Едва показался посад, Златовид привстал над седлом, высматривая подворья, а после вывернул шею, оглядывая общинные конюшни.
На дальнем конце появилась крыша Посадского дома, за ним – широкий двор, целая площадь для собраний и праздников. Донеслись скраденные расстоянием голоса. Староста Млад однообразно бубнил в воздух поверх людских голов:
– …принять помощь и руку дружбы прибывших… оказывать содействие Златовиду сыну Кучки и тем, кто с ним… предоставив содержание за счёт посадской общины.
Гоеслав из-за плеча Млада посматривал на собравшихся и мерно кивал головой, а староста Млад через слово оглядывался то на него, то на старейшину Ратко.
– Как это? Как это? – заволновались в толпе. – Нам новая повинность, что ли?
– Ну, Гоеслав у нас теперь заместо боярина, – встрял некий шутник, – ему только дружины и не хватает.
Гоес погрозил широченной ладонью, выискивая в толпе балагура:
– А ты помолчи, помолчи, остроумник! – он в раздражении мотнул головой. – Всё бы горло драть, право слово, – тут он вдохнул воздуху, поднял глаза на улицу у Посадского дома и остановился. Народ заволновался, угадывая, что происходит. Увидели и с недоверием расступились.
Златовид въехал на площадь с полутора десятком всадников – все в доспехах и на войсковых караковых лошадях. Коневоды настороженно переглядывались: воинов в этих краях не видели лет десять. А эти – в шлемах, кольчугах да с луками и стрелами, у этих – лёгкие мечи и чёрные всадничьи плащи. К добру ли…
Златовид соскочил с седла и повалился народу в ноги:
– Дорогие мои! Каждого с детства помню. Сердце так и рвалось к вам. Уж не знаю, примите ли? Истосковался, измучился на чужбине. Вернулся я к вам, хорошие мои, вернулся, – Злат отвернулся, будто скрывал слезу. Народ выжидал, а одна тётка вдруг растрогалась: