…День похорон остался в памяти, как один тягостный кошмар. Было много знакомых и незнакомых людей, женщины и мужчины не могли сдержать слёз, и все подходили со словами утешения…
Но Борисов их слушал и не слышал. Он словно окаменел – ни слезинки не выкатилось.
На кладбище, когда гроб стали опускать в могилу, почерневшая, непрестанно рыдающая Серафима рванулась к яме и потеряла сознание. Её едва успели подхватить, сунули под нос нашатырь, увели к автобусу.
Вечером у жены случилась истерика, и Борисову пришлось вызывать «скорую».
Серафиму увезли в психиатрическое отделение районной больницы, где две недели кололи успокоительные.
Она вернулась домой тихая, подавленная, заторможенная. Подолгу сидела в кресле, глядя в угол, где прежде стояла Леночкина кровать. Неделями не разговаривала с Борисовым, не готовила, не стирала. А то вдруг начинала лихорадочно бегать по квартире, делать уборку, могла вдруг вспылить по пустяку, разрыдаться и броситься к нему в объятья.
Он пытался быть с нею внимательным, предупредительным и даже взял отпуск по семейным обстоятельствам. Но его присутствие только усиливало её депрессию и гневные вспышки. Борисов начал опасаться, что Серафима сойдёт с ума.
– Это ты, Викентий!.. Ты виноват в смерти дочери! Зачем ты привёз нас сюда, в этот гарнизон? – выстреливала отрывистой, как из ДШК, очередью Серафима или начинала винить себя: – Зачем я тогда отпустила её на улицу? Почему не пошла с ней? Как я теперь буду жить без моей девочки?
Выносить перепады её настроения становилась всё труднее.
Серафима захлёбывалась слезами:
– Я не могу здесь больше оставаться! Мне всё здесь напоминает о моей малышке! Я не могу видеть этот проклятый пруд… Витя, я хочу домой, к маме!
Борисов, не зная, чем ей помочь, купил билеты на поезд.
Проводив жену и оставшись один на один со своим горем, он вдруг понял, что жить ему больше не хочется. Он сел и написал рапорт: «Прошу направить меня в Демократическую республику Афганистан для выполнения интернационального долга», подумав при этом: «В Афгане меня убьют, и всё закончится…»
Третьяков внимательно прочитал рапорт:
– Я твоему горю сочувствую всем сердцем, Виктор, и желание твоё исполнить интернациональный долг как коммунист и советский человек понимаю, но рапорту хода не дам! Подожди немного, пока меня в политотдел не возьмут. Вот заступишь на мою должность, а там видно будет… Обещаю, что в политотделе замолвлю за тебя словечко.