1
Моя мама рассказывала, что, когда я родился, я был невероятно красив. Хм… Ярок – это да! Но так, чтобы красив?! Фотографические снимки того времени указывают, что я был толстоват, щекаст, глазаст, губаст, волосат. И вообще, родился я с бакенбардами. Не с такими, конечно, как у Пушкина, но всё же. За сорок лет я почти не изменился, разве что бакенбард не ношу, дабы окончательно не разочаровать окружающих. Ибо бакенбарды в наше время на моей хомячьей физиономии, несомненно, смотрелись бы отвратительно.
Совсем другое дело моя сестрёнка, которая появилась на свет в заключительный период моего младенчества. На тот момент мне было шесть лет и десять месяцев. Нарекли её Женечкой. Это сейчас она красивая, интересная, обаятельная. Как сказали бы в царской России – СУДАРЫНЯ. А тогда! О, это было нечто! Сидя по-турецки в манежике, вцепившись в деревянные прутья, зыркая бесцветными глазками и выдвинув нижнюю челюсть вперёд, угрожающе взирало на свет совершенно лысое, лишённое бровей и ресниц, время от времени что-то не совсем внятно вякающее «моё сестрёнко».
Ранее всякого рода младенцев так близко лицезреть мне не доводилось, и сомнения мои касательно её умственных способностей подтверждались пусть не ежечасно, но ежедневно как минимум. Глупа и нелепа она была до безобразия! (Так мне тогда казалось!) Мне, семилетнему интеллектуалу, непонятны были все её игрища. Она верещала, просила погремушку, якобы выпавшую из манежика. А когда я подавал ей игрушку, то, по её логике, беззубая улыбка и хриплый вопль победителя должны были вызывать во мне чувство умиления. Однако я был последователен, логичен и умиления не испытывал. Стоило мне куда-либо отойти или отвернуться, погремушка вновь якобы случайно оказывалась на полу, и всё начиналось сначала. В те дни одна мысль читалась на моём угрюмом лице: «Глупое животное». Чтобы прекратить её макакоподобное развлечение, мне всегда жутко хотелось напугать. Надеть наизнанку шубу, меховую лохматую шапку, подползти к манежику и с рёвом медведя внезапно выскочить. Но гуманные соображения мои строились на осознании невменяемости и без того несчастного ребёнка, на вероятности её ещё слабого сердца и на возможности очень щедро огрести от бабушки мокрым полотенцем за такой спектакль.