Даже ноги её обо мне не подумали —
когда самоуправствуют,
когда поспевают за уловками мозга,
за сценариями, которые он
всё раскручивает и сворачивает
полустыдясь, полубесстыдствуя,
наконец-то свободный,
в ночи.
Пятнадцатисложное тело твоё,
моё морюшко,
да, распаляет меня.
Но весь я отписан отчаянию,
что значит на греческом страсти – отвержению,
и поэтому просто рисую тебя,
я, вольный боец, навещая тебя, когда ты отсутствуешь.
Рисую тебя, ничего о тебе не узнав,
не умея прочесть по слогам суставы твои,
твоих берегов тамариски,
твоё имя.
Меньше страсти своей
я всегда – и сейчас.
Что и правильно. Так разумно
и так полагается:
если пересекаются эти два варианта,
если есть у них общая жизнь.