Парк жил и пульсировал. А две молодые женщины очень среднего возраста, волею судеб явившиеся посреди вальсирующих старушек, подхваченные мелодией, парили где-то выше общей плоскости танцующих. Не скорый ритм, взятый танцевальным клубом, их сбивал, он не совпадал с вальсовым мотивом, предлагаемым оркестром. Им не хватало разворота, и нужно было подняться в пространство, свободное от чужих боков, рук, ног, рыхлых, неприличных размеров, поп, о которые бились их белокрылые, только что прошедшие чистилище души. И тогда они взялись за руки и закружились на месте. Потом задрали головы к небу, и Альбина, вскинув руки, крикнула в него, горячо и искренне:
– Господи, как хорошо!
Это было второй раз в её жизни. Первый раз она прокричала именно эту фразу лет двадцать назад, когда вышла на ступеньки крыльца здания районного суда в четвёртый раз, то есть после развода с Анатолием-Толяшиком. Злой, как чёрт, он промчался мимо неё, нечаянно-специально толкнув на прощание плечом, сел в свою крутую тачку, нервно газуя и испытывая терпение охранников, лихо развернулся перед административным зданием и умчался навсегда из её жизни.
Альбина постояла ещё немного на крыльце, перед тем, как спуститься, томно подняла руки над головой и… посмотрела в небо. Оно было светлым, без единого облачка, и Альбина, прямо, как сейчас, всей душой, крикнула в него вот эту самую фразу: «Господи, как хорошо»! Но Альбина теперешняя ещё добавила:
– Светка, держи меня!
После чего картинно, она же артистка, обернулась к оркестру и взмахнула рукой:
– Стоп! Стоп! Стоп!
Оркестр, которому и так пора было завершать тему, умолк. И в наступившей тишине послышалось задорно-залихватское:
– Цыганочку… можешь?!!!
Клещи хрустнули чем-то мягким и податливым. Наверное, именно такими были сейчас души двух женщин вполне себе ещё цветущего возраста. Они попали в резонанс и обрушение моста всё-таки произошло. Но оно было по-настоящему красивым. Потому что красивым может быть не только созидательный процесс, но и разрушительный.
Вниз, в сверкающий поток вечерних огней, запахов, чувств, летели обломки ажурного ограждения моста, долго, как в замедленной съёмке. Потом трескался настил, раскалывался на части, расходился, как вафля, ломаемая в пальцах. Куски летели тоже куда-то вниз, один за другим, поначалу как бы соблюдая порядок, рисунок, законы полёта. Но процесс ускорялся, убыстрялся и, наконец, на последних нотах этой вечной, цыганской, раздольной, сумасшедшей: «Я люблю – тебя… потом ты – меня…» Альбина упала на колени, откинулась назад и полные, всё ещё красивые груди, как волны моря во время прилива заходили под тонкой батистовой тканью.