* * *
– Черный, но совершенно прозрачный, – сказал Н., следя за тонкой струйкой чая, из носика – в чашку.
Черный пуэр – он любит его больше всего.
И больше всего – за то, что вкус пуэра отдает дождевой деревянной водой из бочки, если схлебывать ее плоско, напополам с воздухом, и аккуратно, сверху, не взбаламучивая илистый осадок, не всасывая сор и мелкую белесую копошащуюся живность; деревянным дождем, дождливым деревом, острой сырой бочкой, в которую – разбухший сочно-серый деревянный дощатый углом водосток – кануло детство, да что детство – вся жизнь, какая была.
Дождем и длинным, наполненным, волглым, бесконечным от рассвета до сумерек днем.
– Все оттого, что мы забыли этот вкус. Вкус дождевой воды из бочки, – говорит Н. чайнику. Чайник мудро (все мнят, что чайники как-то исконно мудры, и в их присутствии невольно переключают регистры суеты) остывает и помалкивает.
– Мы забыли, – повторяет Н.
«Кто это – „мы“!..» – тут же усмехается он сам себе; это, в общем, не был вопрос, ведь отвечать-то все равно некому: дождя здесь не было уже лет тридцать или около того.
* * *
– Вот все-таки: вся эта грязь вашей современной церковной организации… – начал было Костя Иночкин.
– Погоди, – перебил его Н.
И, взяв за рукав, вывел в огород.
Там он подвел Костю к грядке с морковкой (пропалывалась она нечасто, потому молодая зеленая курчавль морковки была мало отличима от сорняков), выдернул парочку – млечных, полупрозрачных, в тонких волосках, одуряюще молодо пахнущих, как сны тринадцатилетней девочки, обтер морковинки о штаны, сунул другу одну.
– Хрумм!.. Класс какой!..
– То-то, – подтвердил Н. Потом тщательно отряхнул штанину: – Видишь?
– Вижу, – сказал Костя. – Ну и что?
– А ничего. Грязь, – ответил Н.
* * *
Н. раскрыл тетрадь и написал на чистой странице:
«Встреча с любимыми людьми – это одно, а любовь со встречными людьми – совсем иное».
Перечитав, он вздохнул, закусил нижнюю губу и густо-густо заштриховал написанное.
Но кое-что виднелось.
* * *
Наутро Н. варил кофе, а Ностальжи пошла за молоком.
Н. посмотрел в окно, как она возвращается, неся на отлете в авоське две влажные картонные вощеные пирамидки, и продекламировал:
А Петербург неугомонный
Уж барабаном пробужден.
Встает купец, идет разносчик,
На биржу тянется извозчик,
С супрематическими выменами