– Ну а ты что? – с чувством спросил худой заводской мужик Кузьма Залавин, сидевший у порога на корточках.
– Ай, ай, худой человек! – восклицал Галимов. – Такой человек хватать надо, тюрьма сажать.
– Я подозвал хивинца к себе и спрашиваю: «Что, мол, ты сейчас говорил?» Он сразу струсил, согнулся. Мы с киргизом посмеялись и пошли прочь.
– У меня бы не ушел, – заметил Прокоп.
– Турция мутит, – сказал Запевкин.
– Только башкиры-то не подымутся против русских, – отозвался с порога Кузьма.
– Москвичи говорят, что война с турками будет, – подхватил Захар.
– Ну а что в степи? Что слыхать? Хан-то киргизский…
Пошли разговоры про пограничные новости. Захар рассказал, что будто бы собираются отправлять войска на Хиву.
– Это ведь уж двадцать лет все говорят: мол, на Хиву, на Хиву, – да никак не соберутся, – отозвался Собакин.
Потом разговорились про заводские непорядки: шел слух, что скоро будет новый хозяин, что льгота, данная на землю, кончается и больше ее не продлят.
Вечерело.
Мимо проехали ребятишки на конях, подняли пыль, и она стояла облаком в воздухе. Вдали синели низкие волны хребта.
Люди толковали о делах, ждали каких-то событий. Жилось скучно и однообразно, и ум хватался за всякую новость. С самого дня отмены крепостного права все чего-то ждали: кто лучшего, кто худшего. Богатые заводили оружие и замки покрепче и старались вот в такие вечера держаться дружней, хотя в иное время сами готовы были перегрызть друг другу глотки.
Вечером Захар пил чай со свежим вареньем. Слышались глухие удары кричных молотов на заводском дворе. Настя и Феклуша разбирали огромную кучу ягод, ссыпанных из опустевших, докрасна измазанных соком корзин.
А утром, когда Захар ушел, к Настасье собрались бабы.
Настя, коренастая, с широким белым веснушчатым лбом, с румянцем на тугих щеках, со светло-русой, по-девичьи тяжелой косой чуть не до полу, вертелась у зеркала, прикладывая то к груди, то к плечам, то к коленям цветастые материи, привезенные Захаром. Без мужа держалась она куда смелей, смеялась и шутила.
Накинув на плечи кусок шелка, пробежалась по избе мелкими шажками, шлепая босыми ногами по полу, поджимая губы, закатывая глаза и фыркая то направо, то налево.
– Ах, оставьте меня, пожалуйста! Я не заводска, не деревенска, а слободска, городска, оренбургска! Ах, не щиплите меня, не троньте, не щекотите! – взвизгивала она, а бабы покатывались со смеху.