Серега потрогал подбородок: щетинка еще
только пробивалась. Его бритая морда в здешнюю моду явно не
вписывается.
Вернулся Мыш, приволок бурдюк литров на шесть
и четыре кружки, вырезанные каждая из цельного куска дерева. Ручки
у кружек, изукрашенные по здешнему обычаю резьбой –
переплетающимися змейками.
Мыш наполнил кружки, позвал Чифаню. Сычок
алчно облапил свою кружку, но не пил, ждал, преданно глядя на
Чифаню.
– За вас, братья! – строго сказал
Чифаня, плеснул чуток на земляной пол, после чего с достоинством
выпил.
Остальные медлить не стали. Сычок, как и
Чифаня, тоже плеснул на землю, а Мыш – нет. И Серега – не
стал.
«Надо будет спросить, что за обычай такой», –
подумал он.
Это было не пиво. Сладковатое пойло, пряное
от трав, слабенькое, как джин-тоник.
– Чифаня, я кушать хочу! – заявил
Сычок, теребя рыжеватую бороду.
Чифаня вытащил кожаный мешочек, вытряс на
стол содержимое: кусочки светлого металла, вероятно, серебра,
монетки разные, даже парочка золотых. Чифаня выбрал из серебряных
кусочков самый маленький, дал Сычку:
– Отдай Белке. Пусть накидает каши,
сколько не жалко.
Кашу Сычок притащил в большущем котелке,
литров на пять. У Сереги немедленно забурчало в животе. Трое его
приятелей достали ложки… У Духарева ложки, ясное дело, не
было.
– Удивительный ты человек, Серегей, –
вздохнул Чифаня. – Даже ложки у тя нет.
– Я ему вырежу, – с готовностью заявил
Мыш. – А пока моей поест.
Чифаня пожал плечами и зачерпнул
кашу.
Каша напоминала перловку. Соли маловато, зато
много сала. В первый раз за сегодняшний день Серега наелся от
пуза.
Стемнело. На дворе кто-то разжег костер.
Налетели комары. Никто, кроме Духарева, не обращал на них внимания.
Бурдюк опустел, и Чифаня отправил Сычка за новой
порцией.
Чифаня и Мыш обсуждали какого-то Шубку. Шубка
этот зимой намеревался идти на некие Черные Мхи. Охотиться, как
понял Духарев. Чифаня думал пойти с ним, но опасался. Все знают:
два года тому на Черных Мхах лесная нечисть побила охотничью
ватажку. Мыш же утверждал, что побила ватажников не нечисть, а
лихие людишки. Мехов, добытых в зимнике, не нашли, а нечисти меха –
без надобности. Она сама мохнатая.
Чифаня возражал: Мыш по-людски рассуждает, а
нелюдь потому и нелюдь, что понять ее невозможно.
О
нелюди и нечисти друзья говорили так, как Серегины питерские кореша
под водочку толковали, скажем, об американцах. Дескать, по-русски
не понимают, потому хрен поймешь, чего им надо. Одно ясно – ничего
хорошего не жди.