Записки на кардиограммах - страница 5

Шрифт
Интервал


каллиграфий, похоже, ждали на бумаге ароматной. Иные пеняют на негатив. Толкуют «жесть!» и жаждут приколов – неистово, ненасытно. А по мне, так забавно: отрешился, бесстрастный, и смотришь, как утверждаются – кто во что…

Продолжение

Яд каплет сквозь его кору…
Наше всё

В кафе – только ночью. Днем куражатся: жрете, мол, а там люди мрут! Или наоборот, уважухой задостают. Один вот недавно от полноты чувств предложил шаверму за ним доесть…

* * *

Исцелили, раскланялись, жена пошла провожать, а он вдруг из комнаты:

– НЕ ДАВАЙ ИМ НИЧЕГО!!!

Фельдшер – девочка из училища аж расплакалась с непривычки.

* * *

Храм. Пасха. Эпилептик. Судороги нон-стоп – глубокий статус. Кончилась служба, пошел народ. По нам, по больному, по батюшке… а тот, наивный, все подождать их просил да помолиться во здравие.

* * *

Первая минута на скорой: ржут над коллегой – капали ночью, приступ был. Тычут пальцами в ЭКГ, рыдая от хохота, мне же, обескураженному, говорят:

– И у тебя так будет. Лет через десять.

Хмыкнул гордо, а зря.

Как в воду глядели.

* * *

Градоначальник узнала об очередях в поликлиниках.

Грозила публичными казнями.

– Ух ты! – сказали все. – Круто! Ну-ну.

Очереди исчезли.

Дня на два.

* * *

… и бесконечные тридцатилетние сучки с головными болями.

* * *

Допуск к наркотическим препаратам оформляют два месяца.

Как минимум.

Через полюса на собаках запрос везут.

* * *

А больницы теперь в честь христианских святых.

Хотя некоторым имена нацистских преступников подойдут.

Имени Кальтенбруннера, например. И скажем, Адольфа Эйхмана…

Варум нихт?

* * *

Впихнули в нагрудный карман полтинник. Как швейцару. С такой, знаете, превосходцей: на тебе, братец, на сигареты!

А был с получки – достал тысячу, сунул меж пузом и трениками: а это вам, милейший, на погребение!

Пришла жалоба: такой-разэтакий, и даже говном бросался…

Лишили премии на год.

* * *

Диспетчер говорит – донимал минут двадцать. Давление ему, суке полупьяной, измерить. Пузырь шмурдяка в лапе – хлебнет, затянется и снова в дверь: дз-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-зз-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-зынннь…

И ни души на станции, как на грех.

А ночью, падла, телефон обрывал: три литра на харю, ум болит, язык ребром – инс-с-су-сульт у него. Г-гермо… гермор-р-рагический.