Ванé присвистнул, а затем добавил:
– Тогда определенно нам там делать нечего!
– Ты знаешь отца лучше, чем я, – парировал Ио, – но я догадываюсь, что он предоставил нам этот шанс не просто так.
– Шанс? – переспросил Уинтроп и несколько скривился.
– Ну да. В конечном счете, нам ведь тоже стоит расти… Развиваться. Нельзя же оставаться вечными практикантами… Тут сказано “профессор Ванé”, никаких уточнений.
– Не просто “профессор Ванé”, – вставил Уинтроп, – а “дорогой профессор Ванé”!
– Хорошо, дорогой профессор.
– Только вот, – Ванé заладил старую песенку, – я еще им не стал.
– И не станешь, если будешь отказываться.
– Я бы предпочел провести день согласно собственным планам, но, видимо, иного выбора у меня нет, ты же меня не оставишь в покое… а Милтоны не отстанут от моего отца, стоит полагать. Ничего не поделаешь…
– Мы не можем его подвести. Работа есть работа. И это промысел Единства, тем более.
– Ты не промок? На улице несколько сыро… – сменил тему Ванé, обратив внимание на мокрые пятна на плаще мальформа.
– Нет, благодарю за заботу. Ты хочешь полететь?
– Ха! Если бы. Пока что я не горю желанием произвести на семейство Милтонов подобное впечатление! – Он изобразил фокусника, развел руки, снял невидимую шляпу и поклонился таким же незримым дамам и джентльменам. – Но, должен признать, это выглядело бы эффектно!
Ио усмехнулся. Минуту назад Уинни препирался, но сейчас уже загорелся этой поездкой.
– Люблю, когда ты улыбаешься. – Ванé подошел ближе и провел рукой по прядям белоснежных волос, затем по его шее. На его пальцах осталась перламутровая пыльца. Он растер ее двумя пальцами, вдыхая аромат – слишком сладкий, пьянящий. Невыносимо. Нестерпимо. Это кружило голову. Истинная амброзия, которая самого его делала бабочкой, летящий на зов цветка.
– Это так смущает… – Ио взял Ванé за руку.
– А меня – ничуть. – Уинтроп хохотнул, увлекая мальформа за собой в полумрак бокового кулуара. – Ах, как я обожаю этот храм! После службы тут будто бы остается сам дух Единства! Давай и мы еще немного задержимся?
Не только вы, но и многие люди (а еще мальформы) сочтут такую чрезмерную привязанность странной, но сердцу нельзя приказать, а уму тем более.
И так уж устроен разум Ванé. Уинтроп не видел в этом ничего омерзительного, как нет ничего ужасного в том, чтобы целовать собственное отражение в зеркале – вполне физически или одним лишь взором. Любоваться собой, прихорашиваться, поворачиваться перед волшебным стеклом в фас и профиль.