Кто-то боялся мальформов, иные их боготворили или же воспринимали в качестве своеобразных домашних питомцев, способных говорить и мыслить. Или того хуже – как собственность. А не так ли мы воспринимали рабов совсем до недавней поры?
У Ио есть своя собственная воля. И у него. Они оба свободны и вольны принимать решения.
– Это неправильно, – говорил мальформ ему много раз, – ты слишком увлечен.
– Весь этот мир неправильный, – отвечал тот. – Капля неправильности ему не повредит. А теперь дай-ка мне получше тебя рассмотреть!
– Мне до сих пор это кажется странным…
– Но ты прекрасно понимаешь, что это нормально. – Ванé замолкал, просто смотрел на него, а все аргументы Ио тогда иссякали.
– Ах, Уинни! – срывалось наконец с его губ, когда они снимали защитные кожухи с его крыльев.
– Ио, мой прекрасный Ио, – шептал тот. – Ты и сам все знаешь. Моя любовь к тебе ни с чем несоизмерима. Ты прекрасен! А твои крылья, их рисунок! Власть и краса дарованы тебе, дабы покорить само небо!
Пожаром взметнулись четыре крыла, пыльца летела во все стороны. Ио представал перед своим создателем во всем великолепии. В пустых залах церкви любоваться его природой – самое то, ведь тут нет вещей, которые могли бы взлететь, когда их коснется блестящая пыль.
Завороженный ренвуар держался на достаточном расстоянии, чтобы способность его мальформа не возымела эффекта на него самого (это сулило некоторые неудобства), наблюдая за этим выступлением для одного единственного зрителя – только для него.
Никто не понимал Уинтропа Ванé так, как Ио. Никого он сам не понимал и не ощущал так живо, как собственного мальформа – ну еще бы! Они созданы друг для друга. Только и всего.
Мальформы состоят из сущности ренвуаров. Все это бред. Он не мог сотворить нечто настолько волшебное. Его внутренний мир не так глубок в своем многообразии и великолепии, не так хорош собой, как Ио. И он благодарил и Аксидеуса, и Лжебога, и Единство, Первозданность и Непервозданность, все силы этого и иного мира за то, что послали ему этот лучший из даров. И, конечно же, мальформа, который отыскал в нем все самое светлое; то, что Ванé похоронил так глубоко в дебрях души, что сам уже не мог к этому подобраться.
Это осознание и принятие пришли не сразу, долгое время и сам он терзался чувством вины, пытался что-то искать в себе и вне собственного сознания, какие-то ответы, оправдания и отрицания. Но Уинтроп ощущал себя рыбой, которую выпустили в большие воды. Что еще ему оставалось, кроме как плыть, жить и наслаждаться этим? Тем более эти воды не выбросили его на камни, не позволили прочим морским тварям заглотить его целиком. Этот бескрайний океан подарил ему не просто само дыхание на пару взмахов жабрами, но свободу и жизнь.