Офицеры дружно расхохотались, кто-то быстро
заговорил по-русски, и как только разговор стал общим, дядька
взглядом выслал Штефана спать...
— Штефан! — окрикнул отец. — Ты что, не
слышишь меня?
Он с усилием прогнал воспоминание о теплой
тяжести спящей сестренки на руках и повернулся к отцу. Кошмары
трехлетней давности всегда догоняли внезапно: вот сейчас, к
разговору о мздоимстве здешних судей, вдруг пробрало холодом и
чувством горького одиночества, снова над ухом заскулила во сне
Машинката, будто брошенный щенок, и вспомнились отчаяние, и чувство
вины, и желание вернуться обратно в Академию и не знать, что мамы
больше нет, не слушать душераздирающие подробности ее смерти от
доктора Ланца и от слуг, до того придавленных горем, что толку от
них стало чуть — даже девочку невозможно было оторвать от
брата...
Штефан встряхнулся. Машинката теперь стала
чинной воспитанницей монастырского пансиона. Наверное, хорошо, что
она осталась в Вене. Хоть здесь цыплята, и лошади, и добрые няньки,
но строгие черные сестры в крахмальных уборах, похожих на чаячьи
крылья, не станут напоминать ей ежеминутно о смерти мамы.
— Отец, — осторожно начал Штефан, — я перед
отъездом виделся с Марицей...
— Я еще не закончил говорить с тобой, —
холодно откликнулся Николае. — И мне очень жаль, что ты не желаешь
меня выслушать.
Штефану казалось, что последние пять минут
отец был занят исключительно раскуриванием своего чубука, но он
вовремя прикусил язык и как можно почтительнее склонил голову, как
обычно делала мама при каждом отцовском выговоре. Волновать отца
было недопустимо: дед зорко следил за этим, беспокоясь о слабом
здоровье сына… Лучше бы побеспокоился о «своей княжне», как он звал
невестку, когда был в хорошем настроении, — неожиданно зло
промелькнуло в голове. Отцу что — живет и живет, и даже на похороны
матери не приехал! И потом не приехал, занятый устройством новой
свадьбы! Впрочем, был бы жив дед — наверняка все было бы иначе.
В самых сладких и смутных детских
воспоминаниях Штефан видел, как мама по вечерам сидела возле колен
старика и душила ему бороду сандаловыми шариками, до чего дед
всегда имел слабость... Зато и орал же на нее дед, обнаружив
малейшую неточность в ведении домовых счетных книг! Почти как на
дядьку Тудора — хотя на него дед орал вообще по всякому поводу. На
отца он никогда не орал, впрочем, и к счетам не допускал — дома
деду помогала мама, в многочисленных торговых делах — приказчик.
Все это Штефану рассказывали, но вместе с картинами домашнего уюта
он припоминал иногда и рев старого боярина, такой, что дрожали
венецианские стекла: «Нелуца(*)! Тудоре! Вы уморить меня
задумали?!» Впрочем, кажется, ни мать, ни дядька особенно не
боялись этого рева, и потому Штефан тоже его не боялся.