Что сблизит их, что возродит?
С тоской сожаления он думал о городе Риме, который в недавние времена был захвачен солдатами так громко вопиявших о свободе и братстве французов и возвратиться в который теперь ему ни малейшей возможности нет: как бы ужился он там, где над миром властвует штык?
Да и здесь, на Никитском бульваре, в Москве…
Для чего он только воротился сюда, в это больное, бессердечное, неопределенное время превратных суждений и самых разнузданных лжей, которые с криком, с пеной у рта распространяются обо всем самом важном в таком изобилии, как не приключалось доселе, кажется, никогда?
Самой нелепой, самой бессовестной лжи принакопилось столько вокруг, что и о себе он слышал не раз то и дело такие подозрительные, такие странные, такие почти волшебные речи и слухи, на которые так изобильна Москва, что волосы дыбом могли бы подняться на бедной его голове, когда бы подобными речами и слухами он покрепче смущался и принимал эти речи и слухи в себя.
Впрочем, отчасти он во всем этом был и сам виноват, ему-то побольше, чем кому-либо другому, нужно бы было держаться вдали, и, ежели взглянуть глубоким оком на всё, что ни есть, он не должен бы был приезжать прежде полнейшего окончания всего, в трех томах, бесконечного труда своего.
Может быть, эта мысль, слишком тягостная для и без того изболевшего сердца, именно потому так ужасно терзала его, что, по правде сказать, для него давно уже всё стало мертво, что окружало его на чужбине, и глаза его оттуда глядели только в Россию, и уже не находилось меры любви его к ней, но, вероятно, по этой причине, только в тех, отныне не доступных краях успешен и благодатен мог бы быть его труд.
Не для здоровья так болезненно и упорно он влекся туда, не над слабым здоровьем своим дрожал он и пёкся, как очумелый от дикой жадности скопидом, а единственно из жажды трудиться и достойно окончить назначенное свыше жизненное тягло свое.
Нет, не следовало ему заживаться в России!
Он не желал иных мест и иных городов, иной, более пышной природы и всех прочих мелких приятностей жизни, боже его упаси. Он уж давно не нуждался ни в каких впечатлениях, уж давно ему было решительно всё равно, быть ли в Риме, в Париже, в немецком дрянном городишке или пускай хоть в Лапландии, если бы его и в Лапландию как-нибудь занесло в бесконечной дороге его. Что бы стал он там делать? Ну, разумеется. Восхищался бы запахами весны или приветного лета, как восхищался бы видами нового или, напротив, старого. давно любимого места, но уж давно на всё это он и желание и чутье потерял. Он слишком давно жил в себе, в своих горьких воспоминаньях, в земле своей, в народе своем, которые неразлучно носились с ним вместе, куда бы ни завлекла его резвая ямщицкая тройка или немецкий рассудительный мастер вождения, высоко восседающий на козлах придуманного для удобства передвижения дилижанса, и всё, что ни заключено в этой родимой земле, в этом дивном народе, всё это поминутно ближе и ближе до нестерпимости становилось его обожженной любовью душе.