«Ну а ты, выходит, дурочка, как всегда, молчала!» Мне стало жаль бывшую одноклассницу.
– А ты как к мужу относилась? – спросила я.
Надя вздрогнула, словно не поняла вопрос, потом пожала плечами, что означало, видимо, «не знаю».
Рассказывая, она стеснялась, опасливо поглядывая на бабулек в платочках, немедленно навостривших ушки. Мы взяли по бидону молока, расплатились, и я пригласила ее к себе: моя калитка была в трех шагах. Надя с радостью согласилась. Я поставила кипятиться свое молоко, ее бидон – в холодильник, а она присела за стол и все говорила, говорила, словно плотину прорвало.
– Мама его выгнала, – вздыхала Надежда, – а потом сильно меня ругала. Мол, у меня муж ушел, значит, не сумела сохранить семью, неправильно выстроила отношения… Я виновата.
Да, Анна Федоровна в своем репертуаре. На бедную Надю она давила немилосердно. А Надя нежная, мягкая, ее надо было жалеть и баловать. Вот нам бы мамами поменяться! Я бы дала отпор ее учителке, а Надежда легко нашла бы общий язык с моей трепетной ближайшей родственницей. А так… А так Надежда просто сломалась. Не воспитали в ней ни характера, ни воли, ни твердости… Все решения за нее всегда принимала мать, и Надя так и осталась бесхарактерным наивным ребенком.
– А вот около шести лет назад появился Андрей, – сообщила Надя. – Это мой муж. – Ее щеки чуть порозовели. – Я устроилась на работу к нему на фирму: ему целая сеть аптек принадлежит. А потом он стал за мной ухаживать… Ну мы и поженились.
– Ну и как? Ты довольна? – поинтересовалась я.
– Он такой хороший, – потупилась Надя. – Я за ним как за каменной стеной. Андрей всегда все знает, сам принимает решения. С ним даже мама не спорит! – В последних словах прозвучала гордость, граничащая со страхом.
Я не возражала: мужчина, способный поставить на место Анну Федоровну, достоин уважения. В глазах Нади он наверняка выглядел гибридом супермена и царя Соломона. Как раз такой мужчина и нужен этой сорокалетней инфантильной девочке. Впрочем, у инфантильности есть и обратная сторона: Надя ничуть не постарела. Ни единой морщиночки, кожа гладкая, как у младенца. Лет двадцать восемь – двадцать девять – максимум, что ей можно было дать. Только какая-то нервозность появилась, словно она постоянно кого-то боялась. Неужели до сих пор мамы?