Меня завели в кабинет. Маленький, загроможденный старой мебелью. За столом тощий с неприятным лицом следователь. Он окинул меня быстрым взглядом и указал на стул.
Я села безропотно. Жду, что он скажет, что спросит. Я всё расскажу, всё, пусть не думают…
– Вот бумага и ручка, пиши фамилии, имена, явки, пароли.
– Что? – мне ничего непонятно.
– Имена и фамилии всех членов вашей преступной группировки, – надавливает следователь на слово «группировки».
– Какой группировки?
– Преступной, – терпеливо повторил он.
– Но я не знаю ни про какую группировку, – жалобно говорю и заглядываю ему в глаза, чтоб поверил.
– Значит, сотрудничать со следствием мы не желаем? – злобно улыбается он.
– Я хочу сотрудничать, но не понимаю, о чём Вы говорите.
Он смотрит на меня как на дуру.
– Тогда пиши имена подельников! – громко орет мне в лицо.
Страх и непонимание, чего от меня хотят, сковали разум. Я сидела, хлопала ресницами и теребила ручку, которую он впихнул мне в пальцы.
– Не надо смотреть на меня телячьим взглядом, все вы, как наркоту таскать и ширяться, так вперёд, а как попались, так не знаю, не помню. Пиши, дрянь, я тебя закрою лет этак на десять, а может на пятнадцать. Это уже от тебя будет зависеть. На десять или на пятнадцать.
Он зло ухмыльнулся.
В сознании творилось что-то неладное.
Да и физически я ощущала себя как-то иначе. Меня тошнило, сводило в животе, кидало в жар, потом в холод.
Этого не может быть, это не я. Такое не могло произойти со мной. Я же делала всё правильно, ничего не нарушала, никого не обидела.
Но теперь я здесь.
От следователя я вернулась в камеру ещё больше испуганная.
– Что они тебе шьют? – прохрипела прокуренным голосом соседка и повернулась ко мне, подперла ладонью лицо и приготовилась слушать.
Вид её меня пугал, такой замызганный потасканный. Грязные непричёсанные волосы падали на смуглое лицо.
– В каком смысле? – проговорила я словно в какой-то прострации, не понимая и ничего не ощущая.
– Ну, статью какую? Ты что в первый раз что ли?
– Да.
– Понятно. А за что взяли?
– Я не знаю, говорят, как будто я наркотики распространяю.
– О, ну всё, мать, считай самая крыша. Можешь и на двадцатку налететь.
– Чего?
– Двадцать лет в тюряге. Ложись, успокойся, можешь расслабиться. Теперь тебе здесь долго быть.
– Я хочу домой, – я почувствовала, как дрожит подбородок и слёзы одна за другой стекают по щекам.