– Кровосмесительные связи (тихо сказала Эльза).
А женщине нравится (продолжал я раскладывать мысли), и член её возбуждает (бабы – извращенки, это нормально!). Мне, правда, динамили, что на всех почти баб он в первый раз производит отталкивающее впечатление. Но на смену первому впечатлению быстро приходит второе. И, желательно, третье.
– Что? (Я обернулся.)
Эльза лежала в прежнем положении, закрыв глаза. Я даже не понял, сказала ли она на самом деле, или мне всё это только послышалось.
– Включи кран (говорит), поможет.
– При посторонних не получается.
– А ты представь себе, что я не посторонняя.
– Ты не (говорю), ты – не посторонняя, но всё равно.
– Может, в раковину проще, она тебе как раз по росту.
Не открывая глаз, Эльза улыбнулась, наполняя ноздри воздухом. Я понял, что дело приняло необратимый оборот. Загораживаясь, как нимфа ладонью, я повернулся к Эльзе лицом. Она лежала в прежнем положении, не прекращая потихонечку перебирать пальцами, потом согнула одну ногу в колене. Не прислонила колено к борту ванны, а, наоборот, придавила кисть ляжкой. Вода, несколько искажая формы, придавала им живописность. Под водой тело Эльзы казалось особенно ощутимым. В животе у меня жестоко напружилось, пришлось наклониться вперёд.
– Обожаю, когда на меня смотрят (её голос, высыхая на протяжении всей фразы, как крылья бабочки, на последнем слоге, наконец, порхнул и взлетел).
Она скользнула по груди ладонью, цепляя соски острыми пальцами, как струны. Я понял, откуда, применительно к женской груди, появилось слово литавры. Вот в чём дело (думаю!), так-так, интересно! Видок у меня был ещё тот, идиотский, поза выражала невольную почтительность. Возможно, что благородные фигуры стариков вызваны просто проблемой простаты.
Чудно (думаю), мальчишкой я, когда мог, подглядывал за женщинами. В пляжных кабинках – на юге, там всегда были дырочки (кто-то же проделывал их), летом в лесу смотрел, как женщины, переодеваются, зайдя за кусты, или присаживаются за дерево, потом оттуда, набирая иголки, пенясь и закручиваясь, натекает между корнями тёмная лужа. Раз зимой (было уже темно, темнеет-то быстро) я залез на крышу Центрального бассейна и, свешиваясь вниз, пытался заглянуть в окно раздевали, но ничего не вышло (карниз был слишком широк). Или днём, прогуливая уроки, я кое-когда топтался на площадке напротив музея и, с понтом, любуясь столицей, заглядывал в окошки женских раздевалок того же бассейна (мы жили совсем рядом). Зимой из окон валил пар и, время от времени, в прямоугольных отверстиях на мгновение возникали женщины, проходящие из душевой в раздевалку и обратно. Возбуждающее зрелище оставляло по себе целый шлейф ярких воспоминаний, склеенных из мелькнувших ног, голых грудей и нагих бёдер. Расчленёнки было достаточно, чтобы монтировать полноценные образы и сочинять сценарии, достойные полнометражных цветных картин. Они буквально кормили моё подростковое воображение и, как вкусовые приправы к пище, улучшали не только качество и аромат жизни, но и её калорийность. Только, в отличие от рассказа, где одно слово следует за другим, подобные реминисценции возникали в голове, как вспышка магния – разом.