Вениамин Борисович положил трубку и откинулся на кресло, с тоской уставившись на аквариум, принесённый в кабинет для успокоения нервов. Службы своей несчастные рыбки не выполняли, но таково было распоряжение высшего начальства, а с начальством Вениамин Борисович предпочитал не связываться, да и зачем ему доносить на рыбок? Потом, думал Вениамин Борисович, какие рыбки могут что-то поделать с ущербом, который наносит моей жизни окружающая среда в лице домашних и бесконечных начальств? За время работы одних непосредственных начальников он перевидал столько, что сбился со счёта и, например, не мог сказать, кто придумал завести аквариум, а кто – секретаря. Последняя идея, впрочем, была недурна, как и сама секретарь, девица с внушительными персями под обтягивающей блузкой, заставляющая что-то внутри Вениамина Борисовича трепетать. Сам Вениамин Борисович не одобрял подобного разврата у прочих, и признать тягу к подобному разврату у себя ему стоило больших душевных усилий. Пока он старательно убеждал себя, что нет ничего дурного в том, что ему приятно общество умной женщины, которая к тому же куда грамотнее писала.
Мысли Вениамина Борисовича безнадёжно скакнули за дверь кабинета, где находилась юная обладательница персей, и ему потребовалось усилие, чтобы вернуть эти мысли хотя бы к аквариуму как к предмету более безобидному. Впрочем, безобидность была относительна: каждый раз при взгляде на него Вениамин Борисович ощущал своё сходство с этими чёртовыми тупоголовыми рыбками, которые мечутся в огороженном стеклом пространстве и развлекают посетителей, дожидаясь, когда их покормят. С тех пор, как он это про себя понял, он в глубине души ожидал какой-нибудь катастрофы, которая бы его высвободила, и даже перестал толком работать; но прошло уже лет десять, и, как убедился Вениамин Борисович, этого даже никто не замечал. Кадровые перестановки всё равно зависели не столько от личных усилий, сколько от симпатий и антипатий, родства и преданности, и ещё каких-то интриг друг против друга, в которые Вениамину Борисовичу было тошно лезть; поэтому он оставался верным середнячком, занимал свой угол на пятом этаже здания, ждал, пока Что-Нибудь Произойдет.
Но ничего не происходило.
Каждый раз, когда его вызывали на ковёр, он надеялся, что ну вот теперь-то – всё, но вместо этого его даже иногда хвалили. Формально он руководил небольшим отделом, но по сути отдел жил как-то сам, за счёт прекрасных гиперактивных существ мужского и женского пола, преимущественно молодых и, в отличие от собственного шефа, заинтересованных – или хотя бы удачно делавших вид. Самые активные быстро продвигались наверх или уходили в другое место; часть входила в ряды рабочих лошадей, благодаря которым Вениамин Борисович, видимо, и выглядел временами деятельным и заслуживающим похвалы. С другой стороны, сам он, прекрасно это понимая, даже не пытался вмешиваться в процессы и вникать в происходящее, подписывал все приказы и заявления, никого не ругал, а речи из числа тех, что обязательно должен давать начальник своим подчиненным, чтобы поднять в тех боевой дух, длились у него не более десяти минут и состояли из двух пунктов: