Отчаяние было для равнин,
а сиреневая боль сломленных мужчин —
для терпения ночи.
Только после террора собаки правильно лают
на утренние ворота, только
после передового края совместной жизни.
«Я провёл свою жизнь, прячась от неё у тебя во рту», и
теперь я путаю твое лицо
с лицом какого-то парня.
Какой трепетный импульс мы никогда не забываем?
От какого подарка мы танцуем с поющими матерями?
Где настоящие слезы, которых мы не видим?
После многих лет отступления, низовых пожаров, свечей,
после трескучих звуков, порождённых морозом,
и застывшим в очертаниях городов
– о какой благодати мы можем признаться,
что действительно к ней прикоснулись?
Мы пришли издалёка, от виселиц,
о которых никто никогда не расскажет,
с туманными переходами и вариантами,
написанными на наших лицах,
схваченные между болью одного возраста и следующего,
мы пришли, чтобы убедиться, что лопаты, которые мы оставили там
– где годами большинство людей еще улыбалось во дворах —
все, но потеряны, и мы делаем свой путь, положив руку
к тому, что, резонируя, постоянно ускользает, затухая без звука.
Время отменяется, это время пожара над водой,
и мы часто переходили от величайшего к справедливому,
погруженные в фоновый шум лестницы,
постепенно сжимая срок службы до того конечного размера,
к той части нашей все более точной биографии
при которой простой отход, как при подъеме по набору лестницы,
суть того, что мы сделали в свою пользу,
счастье, возникающее от сдачи в плен.
Перевод Эльдара Ахадова