Усмирять подающего надежды специалиста пришлось проводнице. Той самой, что сегодня меня разбудила. И только под угрозой вызова милиции я вынужден был вернуться в купе. Здесь еще некоторое время начинающий пиит в подпитии пытался декламировать, потом, под давлением общественности, все же согласился переместиться на верхнюю полку. Хотя коллеги готовы были и к тому, что их младший товарищ займет нижнюю, а одному из них придется лезть на верхотуру. В виде исключения, вызванного, так сказать, чрезвычайными обстоятельствами. Проделав несложные для трезвого, но почти не посильные для пьяного физические упражнения по размещению в верхней части купе, уставший от непосильных трудов молодой инженер, наконец, утихомирился.
И это все про меня? Ни черта ведь не помню!
На мой вопрос про содержание стихов, которые я вчера декламировал, коллеги сообщили, что они так ничего толком и не поняли. Что-то такое вроде бы мелькало про Лондон – кажется в этом городе случилось неприятное происшествие с очень ядовитым химическим веществом, перемещаемым по столице Великобритании, почему-то, в обычном ведре. Что я или оставшийся неизвестным автор текста хотели всем этим сказать и имелось ли такое намерение вообще, мои компаньоны так и не уяснили.
Еще, опять же со слов коллег, вчера в моих загадочных вербальных эскападах проскальзывали какие-то совсем уж несусветные рифмы, с новыми словами, которые раньше никто из присутствующих не слышал. И уж эти, с позволения сказать вирши, вообще оказались начисто лишены всякого смыслового содержания и намека на хоть какую-то последовательность изложения. Инженеры решили, грешным делом, что их молодой коллега тронулся умом, а потому выдумывает на ходу несуществующие слова и словосочетания: то ли что-то такое про восточный коридор, то ли про бордюр, то ли про бордор.
Бордор? А может Мордор? Опять что-то всплыло из глубин памяти. И ведь явно слово мне знакомо. Значит коллеги не врут про вчерашнее? И с головой у меня тоже все в порядке? Увы, но состояние моей памяти наглядно свидетельствовало об обратном.
Кстати, подтрунивал, в основном, Семен Аркадьевич. Именно он живописал в красках мои вчерашние свершения. А вот Павел Геннадьевич, напротив, все больше молчал. Показалось даже, что он наблюдает за моей реакцией на рассказ коллеги. Также показалось, что он знает больше, чем говорит. Собственно, он и не говорил почти ничего, только на некоторых, наиболее «красочных» эпизодах рассказа позволял себе изобразить что-то вроде понимающей улыбки.