– На спарринге помяли.
– Каком спарринге? – насмешливо продолжила, – Опять к чужой бабе приставал, наверное, вот и морду начистили. И поделом!
– Если бы полицейские обладали такой же проницательностью, что женщины, я бы уже показания давал, – подумал Макс.
– Что замолчал? – продолжила Анна.
– И помолчать нельзя?
Девушка не оставляла места тишине. Еще около часа проклинала ныне покойного товарища. Если сказал бы ей, на что пошел он её ради, хотя ради неё ли? Измена, как-никак, удар по самолюбию мужчины, а честь девичью, в данном случаи, затрагивает лишь краем. Анна подметила как чисто в доме, благодаря ночным баталиям пришлось в итоге навести порядок, хотя его причину он бережно таил. Обоих терзали чуждые их обыкновению ощущения. Его пугала молодость в тюрьме, её унижение, которое даме светской, давалось трудно. Сошлись оба в утехах, но до того, как прийти к общему ожидаемому, пришлось разделиться в выборе пищи. Заказав привычной итальянской пайки, которой Анна заедала молодое горе, он нехотя покусывал свой ужин. Она подметила отсутствие аппетита своего партнера, но не оставила Мееру места для настороженности. Так по-женски вынесла вердикт: «Опять вчера напился, понятно». Образность её мышления вызывала у мужчин умиление. «Как же она прекрасна наедине со своей правотой» – восхищался Макс, при этом так по-родственному поглаживая спутницу.
Трапеза закончилась, как и всегда, близостью душ с бутылкой крепкого. Озлобленное личико Анны начало краснеть. Продолжательница славных традиций рода Заугеров, принялась ублажать взбалмошного Меера. В тот раз пред ним была не та картина, знакомая подросткам со взрослых фильмов, а потолок, пустой, невыразительный, унылый. Одним лишь механическим навыком ей удавалось удерживать рабочее состояние, обрабатываемого. Без должного восторга он продолжал безразлично пялиться в потолок. Таяла труженица, не получая желаемой отдачи. Не ходило кувырком одеяло, и простыня не рвалась под цепкими ногтями. Взмостившись, Анна задавала такт, чем явно испортила статику сцены. С каждым ударом таза он оживал, его окаменелое тело размораживалось, отмерзали ступни, бёдра, ладони. Он перенял ритм, начал движения, а сухие губы затрещали с натянутой улыбкой. Макс уподобился животному, им двигала безудержная страсть, как в день убийства. Какая же близкая и первобытная природа этих чувств. Он находил что-то общее в зверином начале обоих этих занятий.