Лучше уж думать, что ничего этого не было. Не было, и всё.
Разве что Алисия обняла бы его, прижала бы его голову к своей узкой груди и позволила выплакаться. Сестра – она одна понимала, как слаб он на самом деле. Тоури всегда остаётся Тоури: на гербе у них осиновые, а не дубовые ветки – пусть даже в железном обруче… Альен знал, что каждый раз, когда подобное случалось (а было их немного, слава Порядку, таких разов) остался язвой у Алисии в сердце. После этого ямочки у неё на щеках превращались в невыразительные штрихи, а смех несколько дней звучал реже обычного.
Всё это успело пронестись у него в голове, пока Ривэн стоял, приоткрыв рот и грустно уставившись на роскошные сандалии из чёрного дерева.
– …Что Бадвагура убила она.
– Нельзя сказать, что она, – без выражения сказал Альен, стараясь уловить реакцию Сен-Ти-Йи. – Все они вместе.
А заодно с ними – я. Мой промах, моё себялюбие, моё «неумение жить» – ведь так говорят, кажется? Отец, матушка, до чего же вы были правы…
Только это – не такая вина, как после ювелира-агха, или после убитого стражника из Кезорре, или после поднятого бедняги Нода, чьё тело уже тронуло разложение. И не такое сожаление, как после Моры с метелью за окнами, или (до сих пор не по себе…) черепа талантливого Сен-Иля, пальцы которого уже никогда не коснутся серебра с такой же коварной точностью.
Хуже всего, страшнее всего. До самого последнего мига, до того треклятого подвальчика-склада Альен не осознавал до конца, как боялся потерять Бадвагура. Как боялся – зная, что это обязательно случится, и скорее рано, чем поздно.
– Не настраивай против меня своего друга, – спокойно попросила Сен-Ти-Йи. – Особенно если хочешь взять его с собой.
– Я ещё не решил, – сказал Альен и добавил, пресекая возражения Ривэна: – Мы скоро всё обсудим. Я попытаюсь рассказать ему всё так, как было.
– Никогда нельзя «рассказать всё так, как было» Альен. Ты-то должен знать.
По дрогнувшему в морщинках Сен-Ти-Йи злорадству он угадал, что она снова намекает на его записи. Его, действительно, всегда мучил разрыв между замыслом и той больной несуразицей, которая получалась в итоге. Вне зависимости от того, корпел он над каждой фразой или набрасывал их легко и небрежно, как нечто само собой разумеющееся, – выходило совсем не то. Это «не то» не давало покоя, и в такие дни каждая мелочь вокруг – от взгляда уставшего прохожего до ряби на воде в луже – казалась ему мучительно бессмысленной.