– Хотела посмотреть как вы здесь живёте, и в каких условиях рос преступник.
– Посмотрели? Надеюсь, это вам чем-то поможет.
– Не покажите жилище изнутри? Кхм… Ясно. Но всё же до пятого дня, товарищ, – отрезав, сотрудник народной полиции удалилась к своей машине.
Мысли снова начали закипать в голове, как те креветки из детства, которых часто присылали с ЭирЗон. «Вот бы сейчас пулемёт, – психовал старик Марксонз, – показать бы им всем здесь настоящий самосуд. Нет, сначала бы поцеловался с ней, чтобы выяснить, так ли она грозна, когда крепкая мужская рука обнимет её талию». Вдруг ему вспомнилась юность, и даже детство, насколько оно было уютным, и более разнообразным. Что сейчас есть у молодого поколения? – Размышлял Марксонз, – ничего кроме колледжа и дурацких планшетов. Они обречены стать рабами тех коридоров системы, что пленят их уже в столь ранние годы. Выглядят одинаково, едят одинаково, одевают их одинаково, чёртовы рабы ЭирЗон живут под копирку. У них нет будущего – их цель просто быть личинками, и породить себе подобных. Это в лучшем случае. И так тысячу лет бы ещё протянуть ЭирЗон, и тогда колония снова расправит крылья на песке у океана под палящим солнцем. Да только жаль, что они уже будут как зомби, личности не стёрты ещё, но уже помещены в консервную банку с подписью «солдаты-овощи». Марксонз старший ненавидел каждый сантиметр своего нынешнего существования, и не на шутку закипал от происходящих новостей вокруг его доселе тихой жизни.
Похоже, что Марксонз младший тоже. Трак Трэвиса уже плёлся третьи сутки подряд после подзарядки. У водителя была своя система следования – определёнными зигзагами, так можно было захватывать максимальные обзоры местности. Молодой человек лишь недавно переоделся впервые за путешествие полностью и, наплавив свежей воды перед этим, нагрел её вдоволь и помылся на ходу как смог. Удалось даже аккуратно сбрить те узкие усики в восточноазиатском стиле, что выросли под носом за все дни путешествия. Под глазами прописались тёмно синие мешки – не оставалось сил вечно смотреть на этот бескрайне-серый, мутный и рябящий снег и поэтому приходилось постоянно щуриться, либо рывками отворачиваться. Очки от того не спасали. Вот уже батарей оставалось на семь часов ходу, скоро начнёт жечь и сверлить в висках паника, запершит горло и запляшет в танце левая нога. Именно так проявлялся у Трэвиса паранойно-предсмертный страх, как он его сам называл. Мыслей ни об отце, ни о матери ещё не было. Будто тотальная нелюбовь. Было лишь сожаление… Густое как мёд сожаление о предыдущих не прожитых им судьбах. Возможно, Трэв знал, что образы матери поползут перед глазами попозже, когда дыхание смерти подкрадётся уже вплотную к затылку. Но судьба оказалась податливой, и подбросила подарок.