А иногда мне представлялось, в особенности когда я слушал эту музыку через наушники в лесу, во время своих долгих походов за грибами, что дух самого СЕБАСТИАНА БАХА проявляется в шелестах и хрипах этого дыхания. И я часто обращался с длинными монологами к ХДСМ, иногда даже молитвенно просил его о чем-нибудь…
СЕБАСТИАН БАХ. Я не знаю, что это означает: «записано на пленку», но догадываюсь, что здесь речь идет о каком-то неведомом мне способе записывать музыку – не партитуру на бумагу, а само музыкальное исполнение опуса на что-то, называемое «пленкой», и что можно даже брать с собой на прогулку или в дальнее путешествие. Это похоже на волшебство, потому что возможность носить в дорожной суме квартет или квинтет, или даже большой оркестр и, когда захочется послушать, достать из мешка желаемую музыку – это ли не волшебство! А что касается моего хриплого дыхания, записанного где-то и каким-то образом совместно с исполнением моих опусов, то замечу следующее. Я не курил, и дыхание мое не было хриплым, грудь моя была широка, носоглотка чиста и эластична, душевное состояние мое и размышления были всегда подчинены Господу. Так что дыхание мое было ровным, теплым и неслышным. Не могло оно прослушиваться вместе с моей музыкой и быть записанным на пленку – хотя я и не понимаю, что это означает.
ОБЕЗЬЯНА РЕДИН. В те годы я почему-то мог это делать…
В те годы я почему-то мог знать, каким образом звуки ХДСМ появились на магнитофонной пленке, на которой были записаны баховские клавирные концерты. И понимал я, почему не должен больше стремиться сочинять додекафоническую музыку, если уже есть на свете полифоническая музыка СЕБАСТИАНА БАХА. И не надо было по этому поводу грустить.
А через двадцать лет, услышав то же самое хриплое дыхание в кассетах, принесенных ТАНДЗИ, я уже ничего такого не понимал. Я уже был ОБЕЗЬЯНОЙ РЕДИНЫМ, поэтому не знал, как могло так случиться, что те же звуки ХДСМ присутствовали в пленках, которые я когда-то прослушивал через наушники японского магнитофона, гуляя по березовым лесам Подмосковья. И через двадцать лет мне стало очень и очень грустно. Я потерял присущее мне чувство юмора. И только воспоминания о том, какие ГРИБЫ встречались мне тогда, делали мою боль терпимой – и постепенно преображали ее в звонкое чувство благодарности Ему.