Мамина тактика сработала именно так, как и можно было ожидать.
Холмс и я проводили почти все время вне дома.
Я водил ее в мои любимые книжные магазины, где грузил ее романами детективщика Йена Рэнкина, а она отыгрывалась покупкой книги о европейских слизняках. Я шел с ней в дешевую лавку на углу, где она отвлекала меня детальным и, вероятно, выдуманным отчетом о сексуальной жизни ее брата (дроны, камеры, бассейн на крыше), доедая жареную рыбу с моей тарелки и не притрагиваясь к собственной. Мы гуляли вдоль Темзы, где я показывал ей, как пускать блинчики, и она чуть не пробила борт у проходящей понтонной лодки. Мы ходили в мое любимое заведение с карри. Два раза. В один день. Впервые попробовав их жареные овощи в тесте, Шарлотта состроила такое лицо – блаженное, с прижмуренными глазами, – что через два часа я решил, что хочу увидеть его еще разок. Видеть ее счастливой было так здорово, что искупало смущение, испытанное мной тем же вечером, когда я застал Холмс за обучением моей сестры Шелби тому, как наилучшим способом вывести кровавые пятна. В качестве учебного пособия они использовали пятна от карри на моей рубашке.
Одним словом, невзирая на мою мать, это были три лучших дня в моей жизни и вполне обычная неделя с Шарлоттой Холмс. Моя сестра, непривычная к такому, была совершенно покорена. Шелби следовала за Холмс тенью, одевалась в черное и выпрямляла волосы, то и дело уволакивала Шарлотту, чтобы показать ей кое-что в своей комнате. Я не представляю, что это было за кое-что, но по ритмичной серьезной музыке, доносящейся из-под двери, я понимал, что звуковым сопровождением служил L. A. D., любимый сестренкин бойз-бэнд на тот момент. Думаю, Шелби показывала Шарлотте свои рисунки. Мать говорила, что, пока меня не было, моя сестра страстно увлеклась живописью, но до сих пор она стеснялась демонстрировать кому-нибудь свои работы.
Не то чтобы я представлял, как реагировать на такую демонстрацию. Я ничего не знал о живописи. Я знал, что мне нравится, что производит на меня впечатление – как правило, это были портреты. Я любил работы, в которых была какая-то тайна. Сцены в темной комнате. Таинственные бутыли, или книги, или девушка, отвернувшая лицо. Когда меня спрашивали, я бубнил, что моя любимая картина – это рембрандтовские «Уроки анатомии», хотя, если честно, уже не помнил ее ясно. Я был склонен посвящать слишком много времени моим любимым вещам и любил их слишком сильно, пока не уставал от них напрочь. Через какое-то время они уже не приносили истинного удовольствия, превращаясь в нечто вроде условного обозначения – характеристики того, кем я тогда был.