Книгу он сбыл мне в «Жабе», забегаловке, славившейся своими «мититеями». Вернее, предложил в залог за пятьдесят леев. Я было подумал, что это шутка. Вытащив из портмоне красную бумажку, я вручил её тут же, перед стойкой бара, из уважения к его замысловатому способу просить на выпивку, не роняя достоинства. Это была старая книга, не помню точного названия, что-то о философии, о затерявшихся старых истинах. Я потом долго рылся в домашней библиотеке в её поисках. Книга была ему дорога. «Пожалуйста, не потеряй её, – попросил он, глядя мне в глаза и скупо улыбаясь, – я обязательно её выкуплю!» Он пил коньяк, а мы с приятелями – кофе. Просили его ради забавы прочитать что-нибудь своё, свежее, но он, глядя через окно, жадно затянулся «Дойной» и отрезал: «Кому это сейчас нужно…»
В легком опьянении, посреди сиреневой тучи сигаретного дыма, Женя пытался в тот день передать мне ещё кое-что, кроме заботы о книги. Помню, он злился на автора, и я подумал, что Женя сожалеет о сделке. Пробовал, пользуясь его расслабленностью, вернуть книгу, но он отверг её резким движением руки и обиженно повторял, что молдаване не умеют держать слово. Потом, как мне показалось, его потянуло к прежнему, к нашей ушедшей молодости. Он спросил, сумеем ли мы сложить три единицы, так, чтобы в результате получили единицу же. Кто-то из нас смекнул, что речь идёт о божьем триединстве. «Так вы тоже думаете, что Бог умер?» – вдруг ни с того ни с сего строго спросил Женя, и мы с приятелями растерянно переглянулись, подумав, что поэт чересчур быстро захмелел.
Женя начал писать стихи в Москве. Его, как студента с хорошими задатками в области математики, заметили на втором курсе и отправили, по существующим тогда советским академическим разнарядкам, в престижный московский вуз. Но до этого он жил со мной на Флорилор, в старом общежитии столичного «Политеха» и был душой компании. Учился легко, на лекции почти ни ходил, из-за чего у него часто происходили стычки с деканатом и военной кафедрой. Он был с севера Молдовы, но не любил об этом упоминать, как это обычно делают северяне, надменно намекая на какую-то свою историческую особенность. Женя был единственным сыном своих родителей, учителей и одевался не в пример нам. Только у него на всём факультете был длинный лайковый плащ, который он носил с высокой чёрной шляпой. Без него, долговязого, но крепкого, с могучими руками, нам бы туго пришлось в первую колхозную осень в драке с местными. После махаловки, когда пили мировую, молодой тракторист, с накинутым на плечи, как в кино, пиджаком с орденом, сказал Жене, вытирая кровь с опухшей губы и доставая из цинкового ведра кружку с вином: «А ты, паря, на студентика совсем не похож!»