Моих сил не хватило на то, чтобы настоять на своем…
Но тут я немного путаю.
Я забегаю вперед.
Тогда, прогуливаясь, я не мог так подумать. Это сейчас уже я это так понимаю. Тогда я просто ругался, злился, негодовал: «Почему!? Почему вы это делаете?! Почему вы вечно держите меня за руки?!»
Я долго ходил, смотрел на деревья, на гуляющих собачек, дышал, успокаивал себя…
Когда же я вернулся, полагая, что барышни тоже угомонились, в дверях меня встретила тетя Лиля. Лицо ее имело гробовое выражение. Гробовым же голосом она произнесла: «Ты что сделал с матерью?» На мой вопросительный взгляд она ответила: «У нее – паралич!»
Я зашел в зал. На кушетке лежала мама. Лицо ее ничего не выражало, оно смотрело в потолок. Рука безжизненно свешивалась, пальцы касались ковра. Я присел рядом, но приступ смеха свалил меня на пол. Поняв, что план не сработал, мама поднялась и, уже не надеясь на лучшее, плаксиво спросила: «Сынок, а может, ну его, а? Может, не поедешь никуда?»
Я отсмеялся, обнял родную мамулечку и сказал ей: «Не бойся, я буду очень осторожен! И это ведь не навсегда. Всего-то два года. Потом я приеду и буду здесь на киностудии работать мультипликатором. Не штанги красить, а кино делать, пойми!»
«А когда?» – спросила мама.
«Через две недели» – сказал я.
И мама опять заплакала.
Я продал соседу по дому библиотеку записей Высоцкого – десять кассет TDK и четыре бобины ORWO, около пятисот песен – дорогая сердцу вещь. Я долго собирал эту коллекцию.
Помню, как отец обратил мое внимание на хриплые песни актера – крутил Высоцкого целый вечер, а потом вдруг сказал: «Это не про коней он поет – это про жизнь», и я прислушался. В тот день его хоронили. Мне было лет тринадцать.
Я слушал Высоцкого ежедневно, разучивал тексты, набренькивал их на гитаре. Искал редкие записи.
Владимир Высоцкий стал моим подростковым кумиром. Я знал наизусть сотни песен и вариаций текстов…
На вырученные от кассет деньги я уже мог долететь до Москвы.
А через день отец вызвал меня в кабинет и пообещал помогать материально во время учебы. Честное слово, не ожидал! Ответил «большое спасибо», уволился с работы, простился с дядей Мишей, с другими людьми, кого знал, обещал писать, звонить, не забывать и погрузился в состояние тревожно-радостного ожидания.
Но…
В понедельник случилось невероятное. С самого утра крутили «Лебединое озеро». Но странность не в этом, так уже было трижды на моей памяти: что телевизор не по программе показывал грустный балет… И значило это лишь то, что умер очередной Генеральный. Когда же балет оборвали и появился взволнованный диктор, мне стало ясно, что произошло небывалое. Я позвонил Серафиму в Москву, и друг мне сказал, что по улице едут танки, а по радио говорят о перевороте. До вечера нам крутили симфонические концерты. Часов, наверное, в восемь на экране появился стол президиума. За ним сидело человек пять-шесть высоких начальников. Я никого из них не узнал. Им задавали вопросы из зала, и по тому, как они отвечали, чувствовалась их растерянность и даже страх. Они назывались Чрезвычайным Комитетом – коротко ЧК. Как?! Снова ЧК?! Опять революция?! В новостях показывали Москву – колонны танков и людей, строящих баррикады. Кто-то кричал: «Даешь политическую забастовку!», расшвыривая листовки. Заговор! Путч! Переворот! – эти пугающие слова повторялись и повторялись. И в противовес им – Свобода! Демократия! Народ! То было в Москве. Рабочие же из других городов поддерживали «Чрезвычайный Комитет». Говорили, что давно уже пора навести порядок, что слабая власть ведет к развалу Союза и что этого никак нельзя допустить. На следующий день я два часа простоял в очереди, чтобы сдать билеты на самолет… и вернулся опять к телевизору. Час от часу становилось страшней. А днем позже погибли три человека, и путч быстро сдулся.