«Дав Стеньке около ста ударов кнутом, говорит г. Костомаров, связали ему руки и ноги, продели сквозь них бревно и положили на горящие уголья. – Стенька молчал». Очень вероятно, что и этим способом пытали Стеньку, но опять нигде о том нет свидетельства.
«К чему эти придирки?» – скажут нам. Не все ли равно как бы ни пытали Стеньку; не подлежит сомнению, что его пытали и, по всему вероятию кнутом и огнем; какое дело до подробностей? Так; но зачем же г. Костомаров описывает эти подробности, и описывает, не указывая источников. Исторический исследователь, представляя украшенные рассказы о происшествиях, чтобы более подействовать на воображение читателя, может приобрести очень дурную привычку искажать факты, изобретать исторические сцены и картины. Не место здесь входить в подробный критический разбор сочинения г. Костомарова о Разине, имевшего большой успех, который мы главнейше относим к новости предмета, а также и к искусству изложения. Заметим только, что, повторяя показания Французской книжки, г. Костомаров, по нашему мнению, впадал в погрешности. Так наприм. у него упомянуто (стр. 166), что в Арзамасе, при усмирении бунта, в продолжении трех месяцев, казнили одиннадцать тысяч человек; их осуждали не иначе, как соблюдая обряды правосудия и выслушивая свидетелей. Цифра эта кажется нам совершенно невероятною. В Стрелецком розыске, в Москве, казнено 1150 в продолжении 5-ти месяцев; и едва ли это не есть самое страшное (по числу жертв) юридическое избиение в истории. При том надо вспомнить, что в Москве были все средства для суда над стрельцами: в Преображенском много застенков, дьяков, палачей и орудий пытки, всего в изобилии. Тюрем, хотя и довольно в Москве было, но в них стало тесно, и стрельцов держали под караулом в монастырях и даже в подгородных селах. В небольшом же город Арзамасе содержать в тюрьмах, допросить, судить и казнить 11.000 человек в 3 месяца невозможно. В ХѴIІ веке человека не осуждали на смертную казнь, не пытав его предварительно. 11.000 человек могли быть убиты при каком-нибудь поражении скопищ Разина царскими войсками, это другое дело; но казнь 11.000 считаем мы за преувеличенное показание иностранца, которое нас и не удивляет, потому что подобных показаний о России много существует; но удивляет нас то, что г. Костомаров повторяет в своей книге подобные сведения, не очищая их исторической критикой. Прибавим, что еще более странным показалось нам везде видное желание г. Костомарова выставить Стеньку почти как исторического деятеля, чуть-чуть не как героя, хотя в начале сам автор говорит про него: «честь и великодушие были ему незнакомы. Таков был этот борец вольницы, в полной мере изверг рода человеческого, вызывающего подобные личности неудачным складом своего общества». Что Стенька был изверг, в том, конечно, нет сомнения; но борец вольницы – это выражение, кажется нам, уже слишком для него почетно. Об таком адском исчадии, как Разин, совершивший столько невообразимых злодейств, погубивший столько людей в страшных муках, казалось бы, и говорить-то не следовало иначе, как с негодованием и омерзением. Изверг, кем бы он ни был – азиатским деспотом, или степным разбойником – есть всегда изверг, существо более ненавистное, чем зверь дикий, чем гад ядовитый. У Французов, под влиянием духа партий, представляли героями и оправдывали и такие личности, как Катерина Медичи, Равальяк, Марат; но никто из исторических исследователей во Франции не пытался еще представить героем, например Картуша или Мандрена, а ведь и Картуш – невинный младенец в сравнении с Стенькой. Историк не должен следовать примеру политических публицистов, часто натягивающих и искажающих Факты (которые вообще эластичны), чтобы провести свою идею. Подобные воззрения часто бывают уделом ученых, сидящих всю жизнь свою в стенах кабинета, библиотеки, архива, мало знакомых с людьми и жизнью. При деятельности их, исключительно направленной на один предмет, при стремлении провести везде свои любимые идеи и принципы, часто довольно абстрактные – в них делается иногда даже извращение понятий о добре и зле.