– Я сержант Гилхейни, – представился бочкообразный, – Финтон Гилхейни. А это – офицер Квик. Доктор Рой Г. Баш, привет тебе и шалом.
– Вы не похожи на евреев.
– Не надо быть евреем, чтобы любить горячие бэйглы. К тому же евреи и ирландцы сходятся в главном.
– Это в чем же?
– Почитают семейные ценности и устраивают из своей жизни дурдом.
Говард, взбешенный тем, что его игнорируют, вновь попытался рассказать про пациентку. Толстяк заставил его заткнуться.
– Но вы же ничего о ней не знаете, – запротестовал Говард.
– Скажи мне, как она кричит, и я расскажу тебе о ней все.
– Как она… что?
– Она кричит? Визжит? Какие конкретно звуки она издает?
– Э… Она действительно визжит. Она визжит «РУДУДЛ».
– Анна О. – сказал Толстяк. – «Еврейский Дом Неизлечимых». Это ее приблизительно восемьдесят шестое поступление сюда. Начни со ста шестидесяти миллиграмм диуретика, и посмотрим, что будет.
– Откуда ты знаешь? – поразился Говард.
Продолжая его игнорировать, Толстяк обратился к полицейским:
– Очевидно, что Говард не сделал самого главного, смею ли я надеяться, господа, что это сделали вы?
– Хотя мы всего лишь скромные полицейские, которые патрулируют город в районе Дома, нам часто доводится беседовать и пить кофе с гениальными молодыми врачами, и в итоге мы знаем, что нужно делать, когда речь идет об экстренной помощи, и способны принять правильное с точки зрения медицины решение, – сказал Гилхейни.
– Мы люди закона, – добавил Квик. – И мы следуем ЗАКОНУ НОМЕР ПЯТЬ: ПЕРВЫМ ДЕЛОМ РАЗМЕЩЕНИЕ. Мы сразу же позвонили в «Еврейский дом неизлечимых», но, увы, койку Анны О. уже заняли.
– Жаль, – сказал Толстяк. – Ну, что ж, зато она отлично подходит для обучающих целей. На ней уже научилось медицине бессчетное множество интернов Дома. Рой, иди осмотри ее. У нас двадцать минут до ужина. Я пока поболтаю с нашими друзьями-копами.
– Прекрасно! – сказал рыжий с широкой ухмылкой. – Двадцать минут общения с Толстяком – дареный конь, у которого мы осмотрим все, кроме зубов.
Я спросил у Гилхейни, откуда им с Квиком известно о принятии правильных с точки зрения медицины решений, и его ответ меня озадачил:
– Полицейские мы или нет?
Я оставил Толстяка и полицейских: они оживленно болтали, склонившись друг к другу. Дойдя до палаты № 116, я снова почувствовал себя одиноким и очень напуганным. Глубоко вздохнув, я вошел. Стены палаты были покрыты зеленым кафелем, неоновый свет мерцал на никелированных поверхностях медицинского оборудования. Казалось, что я оказался в могиле: я не сомневался, что в этой комнате я каким-то образом соприкасаюсь со смертью. В центре палаты стояла каталка, на ней – Анна О. Она была неподвижна, а ее странная напряженная поза напоминала букву «W»: колени расставлены, спина согнута так, что голова почти упирается в бедра… Была ли она жива? Я окликнул ее. Никакого ответа. Я пощупал пульс. Отсутствует. Сердцебиение? Нет. Дыхание? Нет. Она умерла. Какая ирония! После смерти ее тело стало напоминать ее выдающийся еврейский нос. Что я почувствовал? Облегчение. Ведь забота о ней теперь не висела на моей шее. Я посмотрел на ее тонкие седые волосы, собранные в пучок. Такой же был и у моей бабушки в день ее похорон. И тут горечь утраты захлестнула меня. Я ощутил в груди ком, который медленно поднимался к горлу. Почувствовал то странное тепло, которое становится предвестником слез. Мои губы задрожали. Мне пришлось сесть, чтобы хоть немного прийти в себя.