Не далеко от них, метрах в двадцати, двое, орудуя лопатами и ломами, копали яму. Мерзлая земля каждый сантиметр себя отдавала с боем. Работать было тяжело – яма упрямо не хотела становиться могилой, но копавшие ее, с красными от водки и ветра лицами, знали свое дело хорошо. Скоро и сюда люди в трауре привезут еще одного покойника, постоят над ним и уйдут, оставив его тут навсегда.
Покойнику на кладбище холоднее всех – он в тонком недорогом костюме, в лакированных туфлях и синтетических носках. На нем его лучшая рубашка и черный строгий галстук. Покойнику стыдно – его беспомощного мыли и одевали, потом несли в деревянном ящике крепкие здоровые мужчины. Покойнику страшно. Крышка над ним закрылась. Его опускают в ледяную могилу, где он обречен сгнить. Для него все закончилось. Ему, наверное, было бы лучше неопознанным трупом в морге, где для живых он рабочий материал, безымянное мертвое тело такого-то пола, такого-то возраста, с такими-то причинами смерти – тогда он не чувствует себя наряженным чучелом или выставленным на посмешище пугалом. Покойнику лучше быть мертвым.
От всех этих мыслей было очень неприятно. Они бесконтрольно лезли в голову, крутили в животе и горьковатым вкусом, как при больной печени, отдавали во рту. Ему хотелось избавиться от них, но никак не получалось. В голове сама по себе то и дело возникала картинка, где покойник – это он сам, с лицом и руками из застывшего воска, стеклянными глазами и холодным, уже готовым для поцелуев лбом… У него появилось легкое, чуть нарастающее чувство тошноты и сильное слюноотделение. Последние минуты тянулись особенно долго, время словно сковало морозом. Такое ощущение, что все вокруг замедляется против своей воли, еще немного и наступит полное оцепенение. Брезгливо поморщившись, он заставил себя глотнуть собравшуюся во рту слюну. Нужно было скорее идти, чтобы не остаться здесь навсегда среди могил и крестов. Часы на руке показывали почти двенадцать. Если уйти прямо сейчас, то можно успеть сегодня сделать все, что планировал – достаточно было просто больше не терять времени. Он окинул взглядом присутствующих, из которых знал только Андрея, его мать и сестру. Еще одного человека он, определенно, видел раньше, но имени его не помнил. Вера Петровна заметно постарела. Она казалась какой-то совсем щуплой, как маленький сжатый кулачок. Он старался сильно ее не разглядывать, особенно лицо, серо-землистого цвета, от которого ему делалось еще больше не по себе. Ее дочь стояла возле нее. Лиза почти не изменилась, может быть, поправилась совсем немного, хотя это ей даже шло. Она выглядела очень уставшей, но все-таки красивой. Уже заметное легкое увядание, усиленное горем и преломляющееся через призму образа в его памяти, придавало ей нежно-болезненный шарм необратимости прошлого.