– Хы-к!! Лю-ся-я… Када?
– Што… када? – растерялась та.
Иван сделал нарочито серьезную физиономию, воровато оглянулся вокруг и почти зашептал:
– Ну… Дашь-то мне… Када? Ты ж… Только что… Дать грозис-ся. Так… Я… Хоть щас…
Та смутилась, чуть зарделась, поджала полные губы, было повернулась, чтобы уйти:
– Да пошел ты… Как баба сама осталась, так и че… Всех желающих и в… Трусы пускать?! Дурак. Кобелина.
Ванька мигом протрезвел, деловито наморщил лоб, примирительно замурлыкал:
– Ладно, не сердись… Это у тебя какая… Корова. Зорька, што ль?
По старой своей привычке да и по профессиональному намеку, знал Иван всех коровок в немногочисленном хуторском стаде, тем более, стадо это каждую зорьку важно и неторопливо проходило на пастбище у него под окнами. А у Люськи было трое коровок, впряглась-тянула она хозяйство после смерти мужика сама, и сенокос тянет, и навоз везет, и очередь пасет. Да еще и на базарчик бежит, стоит там с молочком-творожком-сливками… Ей-то самой много ль надо? Да все дочке с зятем помогает.
– Зорька, она самая, – тяжко выдохнула Люська, – достала она меня проклятая. До отела еще, считай, четыре месяца, а молоко уже, как полынь. А вдруг не стельная? А я запущу. Надо б ее проректалить.(1) Ты б поглядел, Вань?