Вы… кто?… сгинь, пропади; не впадая в прострацию Галиновский принялся очень много есть: он ел и полезное, и просто ел: чаще всего просто, но помногу.
Трудностей в нахождении еды Галиновский не испытывал: или дома, или в ресторане, но нигде не ограничиваясь; Михаил испытывал неотступно преследовавшее его волнение, касающееся того, отчего же у него треснула нижняя губа.
Лето ушло, карьера тяжелоатлета приостановлена, на дворе нудная золотая осень, и Михаил Галиновский не раскисает – чтобы побыстрее забыть о треснувшей в июне губе, он еще больше ест.
И еще больше.
Штангист Галиновский давно позабыл, как его треснувшая губа отражалась в зеркале, но волнение снова о ней вспомнить обременяет его и вслед за барашком по-техасски.
Галиновский и ест, ест и ест, он ест, но беды его не минуют. Уже не губа: морда треснула.
На медальонах из телятины Галиновского подвела.
Проще. Сложнее. Свободней. Больнее – Александр Николаевич Тусеев пока еще только умирает.
Уйдешь от женщины, не догонят. Тебя твои демоны. В смысле, если ты уйдешь от всех женщин. С веслом по льдинам: после случившегося с Галиновским несчастья из всех родственников у бывшего партийного деятеля районного масштаба Александра Николаевича Тусеева осталась лишь дочь, и, с философским видом пробормотав под нос: «искалеченной рукой вены не вскроешь», он попросил ее приехать к нему: она чуть-чуть напоминала Тусееву его покойную супругу, в марте 1976-го бывшую при смерти – Александр говорил ей: «Что за черт… сдержусь – не кляни меня, я не могу тебя хотеть». Его жена отвечала: «Ну, и не хоти», но он грустно вздыхал: «Но я же хочу…»; являясь законченным рационалистом, Тусеев верил в чудо.
Дочь к нему, разумеется, приехала, и Александр Николаевич на нее смотрел – как на дочь, но не как на свою.
– Как самочувствие, доченька? – спросил Тусеев.
– По сравнению с тобой превосходно, – ответила она.
Сказав первое, что пришло ей в голову, невысокая скуластая женщина моментально за нее же схватилась.
– Сорри, – пробормотала она, – это я не подумав сказала.
Александр Тусеев загадочно усмехнулся.
– Пустое, доченька, – сказал он, – я на тебя не обижаюсь. В моем положении любые обиды такая же нелепость, как обмылки чая. Как отпущенный удел незадачливому человеку Мише Галиновскому, у которого не состоялся никакой путь – ни спортсмена, ни праведника… Ты в курсе, что я умираю?