– Наказывать буду, зачем ещё? Чтобы все видели!
– Вешать? – враз осипшим голосом спросил Кормилицын, сглотнув слюну.
– Надо будет – повешу! Ты же сам призывал напомнить, кто тут главный! – ответил Калачов и крикнул ротному: – Протруби-ка, братец, подъем, чтобы все проснулись, даже те, кто мертвецки пьян.
Тот кивнул и над площадью зычно зазвучал горн, заухал барабан. Полицейский с фабрикантом разошлись выполнять порученные им дела, а к губернатору от Петропавловского храма спешил старенький батюшка, весь седой и сухонький.
– Здравствуйте. Меня отец Иоанн зовут, пастырь я здесь, – сказал он тихо Виктору Васильевичу. – Над нашими мужиками суд творить приехали?
– Приехал, отче. Паства твоя вон чего устроила. Буду вразумлять.
– Понятно, – вздохнул отец Иоанн. – На то вы и власть. Только прошу, помните о человеколюбии. Не губите. Не злодеи они и не пропащие. Затмение на людей нашло, да и вина ещё перепились. Жизнь у них тяжёлая. Только работа, а хорошего мало чего видят.
– Ты бы, отче, лучше им о послушании почаще напоминал. Или господину Кормилицыну о том, что жадность до добра не доведёт, глядишь и меня бы сейчас здесь не было. А раз уж приехал, то не взыщи!
Батюшка скорбно покивал головой, хотел что-то сказать, но передумал, лишь осенил губернатора крестным знамением и сгорбленный побрел к храму. Калачов прошёлся по пустой площади. Заложив руки за спину, он холодно смотрел вокруг. Неподалёку ещё дымились пепелища. Местный лавочник Прокоп суетился среди головешек. Прочие погорельцы тоже силились отыскать что-то целое среди углей, бывших ещё вчера их жильём.
– Что же это, ваше превосходительство? – Прокоп был весь перепачкан сажей и смотрел на губернатора воспалёнными от бессонной ночи красными слезящимися глазами. – Всё дотла сгорело. Сначала мужики лавку взломали и товар вытащили, а потом вон как. Что делать теперь, ума не приложу!
По щекам лавочника потекли слёзы, оставляя светлые борозды среди угольной черноты. Виктор Васильевич отвернулся и отошёл. Народ робко выглядывал из окон домов и украдкой наблюдал из-за заборов, с чердаков. Из общественной казармы попытался сбежать работяга с рыжей бородой и шрамом через всё лицо, но солдаты схватили его, связали и заставили сидеть на пыльной дороге посреди улицы. Мужик, который явно мучился с тяжёлого похмелья, попытался протестовать, но после увесистого удара прикладом в спину, успокоился и покорно замолк. Урядник Степан Иванович подходил к определённому дому и указывал на него солдатам, те выволакивали связанного работника и усаживали его рядом с рыжебородым беглецом. Вывели горластого Петра, который старался идти с достоинством, но под торопящими тычками прикладов это получалось плохо. Ткач был всклокочен и растерян до крайности. Вывели Колю Бойцова, за которым попыталась бежать старушка-мать, хватая солдат за руки, но те уверенно отстранили её, и она осталась стоять перед домом, всхлипывая и снова заходясь плачем. Николай был хмур, смотрел в землю, только желваки ходили. Привели Ваську, загулявшего раньше всех. Его жена, которой он накануне неловко отмахнувшись разбил лицо, за эти дни, казалось, выплакала все слёзы, а теперь просто что-то еле слышно причитала. Всего в круг на улицу вывели десять человек. Большинство были из казармы – похмельные, немытые, злые. Солдаты взяли их в плотное кольцо, прикладами и пинками повели в сторону купеческого особняка. Степан Иванович с каменным лицом замыкал процессию.