Геласий уронил отяжелевшую голову на обод руля. Сердце стучало все сильнее, мысли вихрем закрутились в черепной коробке. Одна противоречила другой, они словно секли друг друга, не давая возможности сознанию зацепиться хотя бы за одну из них, пусть даже самую скверную, самую паршивую. Священника стало бросать то в жар, то в холод, тремор в шейных мышцах начал потряхивать все больше и больше уплотняющуюся голову. Геласий схватился руками за виски и путем их сдавливания пытался повлиять на деструктивный процесс. Не помогло. Тогда он открыл окно и вдохнул тёплого летнего воздуха, пытаясь отвлечь внимание на смесь полевых ароматов, зависших в воздухе после непродолжительного дождя. Но попытка внушить себе ту радость, которую когда-то испытывала детская душа от жадного наполнения грудной клетки увлажненным чистым воздухом, закончилась усилившимся приступом тремора и ещё большей амплитудой термоколебаний организма. Ум ухватился за последнюю возможность – стал усердно призывать имя Иисуса. Но с каждой попыткой оно все раньше обрывалось, пока совсем ни перестало волновать ум. Выход из сложившегося состояния был, и Геласий знал о нем, но все же до последнего сопротивлялся. Единственная возможность сохранить себя, свою целостность, свой рассудок – начать беседу с Ним, к которой Он так настойчиво приглашал.
– Завтра же день игры! Там, на той стороне проклятого леса меня ждёт сладостное утешение, награда за эти мучения. – Наигранно, вытягивая руки в сторону чащи, прорезая напряжёнными прямыми ладонями воздух, будто на кинопробах, произнёс Геласий. – Я достоин, достоин, до–с-то-ин…
Навязчивому знакомцу понравились эти слова, и он разжал, дотоле сжимавшую уже посиневшее сердце священника, невидимую руку. Самоконтроль и ясность ума вернулись к страдальцу. Геласий медленно, оставляя взгляд на лобовом стекле (тем самым оттягивая момент принятия факта), повернул голову вправо. Потом ещё медленнее, с явным нежеланием, ощущая нервно движение глазных яблок в глазницах, по пути пытаясь (за чем-то?) рассмотреть сначала каждую царапинку на стекле, потом микроскопические углубления на приборной панели и рельефный рисунок на резиновом коврике, перевёл взгляд на пассажирское сиденье…
Не глубокая, но отчетливая вмятина на сидушке свидетельствовала – Он здесь. На пару секунд вмятина пришла в движение и приобрела несколько иную форму – стала менее обширной, но более глубокой. «Устраивается поудобнее», – прокрутил в голове Геласий, никак не привыкший ко встречи во вне себя с Тем, кто поселился у него под сердцем уже довольно давно.