И вот тут я начала плакать. И плакала потом все девять дней.
Почему плакала? Наверное, потому, что все оказалось правдой. Оказалось, все эта красота, которую я знала по картинкам в книжках, – существует. Она лежала на солнце, толпилась колоннами, била фонтанами, вздымалась куполами, валялась в руинах – она была на самом деле! Она струилась водопадами цветов, свисая с оград, врезалась в небо башнями зАмков на каждом холме вдоль дороги, по которой несся наш автобус, краснела черепичными крышами сбившихся в стаю сельских домов, пахла пиццей из двери каждой уличной забегаловки и звучала на всех площадях под пальцами уличных музыкантов. А эти пинии с шарами плотно сбитой хвои… А эти черные кипарисы, выстреливающие точно вверх … Это был оглушительный другой мир, абсолютно живой, настоящий и роскошный.
Посреди этого пиршества лениво слонялись или деловито бегали какие-то странные местные жители. Не поднимая глаз, они сновали мимо всех сокровищ европейской культуры и богатств южной природы. Они небрежно опирались о постаменты скульптур Донателло и – о, Господи! – гасили о них окурки сигарет…
Девять дней бо́льшая часть нашей группы не спала по ночам. Дефицит времени гнал нас ночью на улицы, и мы бродили и бродили, время от времени присаживались на какие-то парапеты или прямо на землю, изнемогая от усталости. Лишь бы насытиться этой незнакомой прекрасной жизнью, которая так контрастировала с нашей обычной. Боюсь, всю силу этого контраста может понять лишь тот, кто жил в ту пору в России.
Мои несчастные глаза, красные от бессонницы, переполненные уроками итальянской красоты, принялись заново переоценивать весь мир классической живописи, что стало еще одной причиной для слез. Этот мир, который я знала по репродукциям и отчасти по экспозиции Пушкинского и Эрмитажа, рушился с катастрофической скоростью. Почти все, с чем я встретилась в залах Питти и Уфицци, в музеях Ватикана, было мне знакомо. Но в оригинале картины и фрески оказались не теми, и не такими, как я ожидала. Обострившееся зрение выдвигало какой-то новый критерий качества, оно требовало гармонии и совершенства, которых не находило в общепризнанных шедеврах. Микельанджело и Рафаэль рухнули сразу, при первом прикосновении глаз к стенам Сикстинской капеллы и Стансам. Пьедестал Леонардо едва удержался за счет рисунков, но живопись вся казалась не то зареставрированной, не то как-то еще испорченной. Ботичелли, Тициан – даже не хочу говорить, что это было. Ходила по залам в состоянии тихого внутреннего воя.