– Ненавижу школу! – покрикивал Христофор. – Ненавижу церковь! Учителей и святош – ножиком порезать! Вжик-вжик!
– Нельзя, сыночек, Господь все видит, – добродушно увещевал сына Лев Арнольдович, лежа на раскладушке и прикрывшись «Новой газетой». – Ступай в кухню, Полина тебе чаю с молоком подаст!
– Не хочу чаю с молоком! Я хочу учителей и священников ножиком вжик-вжик! – надрывался Христофор, лежа на диване в гостиной, пока я застегивала на нем зимнюю куртку и завязывала шапку.
– Правильно, ты – завоеватель. Ты ведешь себя как победитель! – потакал сыночку Лев Арнольдович.
Одетый и обутый, Христофор в любой момент мог отказаться идти в школу. Тогда мне следовало раздеть сорванца и снова уложить на диван рядом с другими детьми. Если он милостиво соглашался посетить занятия, родители давали ему десять рублей.
– Дай десятку! Дай десятку! – требовал он.
– Другим людям моего сына не понять! – приговаривал Лев Арнольдович. – Христофор всего добивается силой. Это правильно! Наш мир – это мир силы!
Положение складывалось безвыходное, но я не смела жаловаться. Позади меня зияла пропасть. Некуда сделать шаг: ни родных, ни близких, ни помощи от государства. Помогать нам, беженцам, или слушать наши истории никто не собирался. Чтобы выжить, мне следовало проявлять ангельское терпение и незаурядные педагогические способности.
Зулай в связи с моим приездом днем старалась передохнуть, слоняясь по улице, а Лев Арнольдович уходил к друзьям. Все дети были на мне: младшие не ходили в детский сад, а больная Аксинья постоянно мыкалась по квартире, царапалась и с громким воем требовала еду. Уговорить ее надеть ночную рубашку было невозможно – любые вещи она рвала, предпочитая оставаться голой.
В два часа дня Христофор возвращался из школы. Его сопровождала специально нанятая для этого женщина. Она сетовала, что мальчик всю дорогу обзывался и бил ее ногами.
В присутствии отца Христофор, не стесняясь, кидался на сопровождающую с кулаками:
– Не сметь платить ей сто рублей, папа! Я хозяин! Я сам решу, сколько надо дать прислуге! У, дрянная старуха!
Лев Арнольдович сына не останавливал, хотя было заметно, что ему неловко от слез пожилой женщины.
– Мы гуляли в парке после уроков, – оправдывалась она. – Что же случилось?
– Скверный характер и бессовестное поведение, – не сдержалась я и, обращаясь к Христофору, потребовала: – Перестань сейчас же! Мне за тебя стыдно!