– Ладно, хочешь… хотите субординацию – мне всё равно. Разрешите доложить?
Политрук неопределённо хмыкнул.
– Докладываю! В результате повторного допроса жителей и досмотра деревни третьей ротой была обнаружена вражеская библиотека. Целый погреб в разрушенной избе, в которой в данную минуту мы и находимся.
Чеканные слова звенели уверенно, словно так и задумывалось. Рапорт как рапорт. Но тогда зачем понадобился сопливый пролог?
– Принято, молодцы. Только я здесь при чём? Бензин же имеется?
– Учитывая складывающуюся обстановку и настроение боевого состава, – продолжил майор, – осмелюсь просить вас лично ознакомиться с трофейной литературой, дабы рассмотреть возможность распределения книг среди бойцов нашей доблестной армии с целью поднятия боевого духа и укрепления морально-волевых качеств бойцов.
Выпалив на одном дыхании, Петренко замер, подобно каменному изваянию. Не человек – кремень. Но трещинки на щеках, на лбу, вокруг глаз… Где лёгкой сеточкой, где тяжёлыми бороздами… В нервных всполохах пламени они словно вибрировали. Казалось, вот-вот – и рассыплется, распадётся на части. Человек? Почему бы и нет.
* * *
Раздувать ажиотаж вокруг находки совсем не хотелось, и, объяснив переезд тонкостями субординации, политрук уже на следующий день перебрался в избёнку. Сгоревшая крыша, почерневшие стены; запах мокрой золы да разгулявшийся ветер. Всё как обычно: как было вчера, как будет завтра и дальше.
Третья рота снялась и с рассветом ушагала на север. Её сменила седьмая гвардейская, но энтузиазма в солдатских глазах не прибавилось. Унылые, безразличные лица. Такие же руки. Таскают, строгают, печку поставили – здоровенную чугунину… На все вопросы: «Так точно». И всё. И слова: тяжёлые, вязкие… если б ругались, так ведь нет – ничего. Такому ногу отрежь – лишь плечами пожмёт.
– Шевелитесь же, черти! – Кисельков придирчиво осматривал новые ставни. Полуночных бомбёжек никто не отменял, и, если он планировал работать ночами, приходилось помнить о маскировке. А работать предстояло серьёзно. Много. И тщательно.
Читать он не столько любил, сколько умел. Это было частью работы, частью скрупулёзнейшей подготовки. А потаённый подвальчик явил свету нехилый плацдарм: многие тысячи растрёпанных мыслей. Взъерошенных и разномастных, сложенных аккуратными стопками и сваленных в спешке. Но вот так, с бухты-барахты… Попробуй пойми, разберись, пропусти сквозь себя, дабы отобрать подходящие. Попробуй изобрети противоядие от медленной смерти. Петренко больше не заходил – может, ушёл с третьей ротой? – и Кисельков впервые за много дней ощутил ту неуверенность, которую сам же так легко обличал как отступничество. В сущности, вся его жизнь день за днём шла как по накатанной. Местами огнём, местами мечом, но без выбора, а значит, и без сомнений. «Ох, нелегко цепному псу без хозяина», – и политрук старательно рассмеялся пришедшему на ум сравнению.