Тем временем, в закуте у протопившейся печи бабка Манефа весьма проворно успевала вершить важные, неотложные дела. Одним, отточенным веками, движением кочерги она отправила в загнёток переливающиеся жаром угольки и передвинула с шестка на освобожденное на поду место глиняный горшочек с молозивом.
Приподняв фанерную доску, служившую крышкой сельницы, нашарила под ней скалку, вынула, обмахнув от муки вышитым рукавом, и уже плыла обратно к колыбели, где с некоторым интересом и волнением ожидала Ольга.
Поначалу бабка, по-хозяйски оглядев тело женщины, вернее, пространство около него, огладила ладонью некоторые участки, будто считывая и вглядываясь в то, что требовало уточнения и ясности. Затем легонько начала орудовать скалкой, раскатывая тело, будто тесто.
«Видимо, я тесто не простое, а слоёное», – со смешком подумала Ольга, и бабка, будто отозвавшись на её мысли, но говоря сама с собой, раздумчиво изрекла:
– А наслоилось-то чё! Ну, ничё-ничё… У иной-то душеньки не токма своё, за годы нажитое, да чужое, привнесённое, а и вековы напластования, што по роду тянутся али с прошлых жизней ишшо…
И, делая Ольгу полноправной соучастницей сего действа, бабка стала направлять и удерживать её внимание:
– А вот тута што у нас? Ааа… ага… Да на што оно тут? Лишне-то нам не надоть… Щас, ща-а-ас… Будешь у нас гладка бабонька, справна, кака надо! А то ишь ты!..
И Ольга стала ощущать в каких-то местах на теле некие комковатые уплотнения или пузырики, какие бывают в тесте. Под скалкой они разминались, будто выталкивались ею на поверхность и сдувались, звуча и осознаваясь при этом какими-то далёкими воспоминаниями, словами и голосами.
Вместе с блаженным чувством освобождения и лёгкости пришло ощущение цельности и звенящей неги в теле, раскатанном и распластанном на досках «колыбельки». В грудине, где-то в лёгких, словно разгоралась печь и становилась почему-то больше пределов тела…
– Ну, вот ужо и хватит с тебя на раз-от! Освоить надобно… отдохнуть маненько. Ты лежи-лежи. А я покачаю тебя – ровнять надо живу-ту, равномерно штоб…
Она придвинула невысокую скамеечку, села на неё и принялась «добаюкивать» женщину, что-то напевая. Это пение старой Манефы без слов было удивительно красивым, чем-то родным и давно знакомым, умиротворяющим и уютным.
На это грудное звучание, которое сменилось потом на более глубокое нутряное гудение, отозвалось всё пространство вокруг. И заструилось, перестраиваясь ещё более ладным и совершенным. Засыпалось Ольге сладко.