Вошёл, вышел…
Томная!..
И Томная сразу приходила… (Маня, не посмотрев на меня, покраснел.) Спросила про дело это – будто не знаю я, что она "сидит на тёмных"… будто не знаю я о её аккуратной форме, аккуратной речи… аккуратных её ушках…
Вошла – вышла…
Я её раньше и звал так, не нежно: Тёмная…
Полистал я было дело, потом, да, попросил этого своего "человека", Веретенникова, "побыть в коридорчике"… Пошёл за почтой.
Второго – в коридоре, тут, у окна, в тупике коридора – того-то, второго-то, уже не было…
Бред реальности, бред реальности…
Вернулся я, позвал опять Веретенникова – с "явкой", что ли, поскорей разобраться.
…Я сам с собой хочу быть на пределе искренности.
Я хочу быть на пределе!
Я хочу быть на пределе?..
Вся моя прежняя жизнь была "Тебе говорят!", а теперь моя жизнь на каждом шагу – "Оказывается!.."
Трепет такой нынче во мне, будто сказано нечто было громко и адресно, но будто бы на языке, не понятном мне; я кручу головой – и не вник ещё вполне, что сказанное раздалось… во мне самом.
А коли разобрался в себе, во мне, – то что мне вот хоть бы этот допрос этого самого Веретенникова!
Во-от!..
Звон, звон.
Маня держал трубку – потом, что, да, Маня, я видел, держал телефонную трубку… ободками красными смотрел на меня – и, я видел это, он не видел, что я смотрю на него!..
С мига с этого – о! – с этого мига, и без всяких "конечно" и "пожалуй", и пропал у меня мой телесный вес… Как на качели, как на качели, когда-то, когда-то, в верхней точке, в верхней точке…
Папироса, видел я, была у Мани в зубах: папиросы он только, чтоб, куря, печатать… Вспомнил я даже в тот миг, в то мгновение, что печатая, он бьёт указательным пальцем правой и средним пальцем левой…
Несуразно, несуразно…
Несуразного нет – есть не моё.
Во-от!..
Вот и стало длиться и длиться и теперь всё длится моё внимание стыдливое: как когда я деньги в ларёк подал и пошёл, а все вокруг закричали почему-то, кричали кому-то, чтоб он хлеб-то взял…
Заслан-то, скорей всего, если и заслан, я – в самого себя!
И я, да, слышал – в тот долгий миг, в тот до-олгий, когда были трубка и папироса, – как по радио, на шифоньере, тихонечко пел, как назло, кто-то намеренно гнусаво, так что прежде всего хотелось сказать, заявить, что меня нет там – меня нету там, где это гнусавое почитается остроумным.