Идет он по утоптанной дороге, по сторонам пялится на поля, бурьяном заросшие. Непаханые. «Ничего, распашем. Бар-то больше нет. Земле нынче народная. Зазря, что ли, воевали» – думает. Подходит к дому, к родному штакетнику, на сад любуется, дедом еще посаженый. Да что-то как-то нехорошо на душе стало. Отчего? А кто ж разберет – нехорошо и все тут.
Подходит, подковами на каблуках пыльных сапог топая. Дом как надгробье, как могила с фотографией, чье родное лицо на него глядит, а он его никак узнать не может. Ох, что-то в горле сдавило.
Шумнул:
– Есть кто живой-то?
Отворяется со скрипом дверь терраски. Он еще подумал: «Надо смазать будет».
На пороге мать. Босая. Постаревшая. И вот волосы седые из-под небрежно завязанного белого платка пробиваются. Долго смотрит. И отчего-то на шею не кидается. Со слезами. Как оно, значит, положено. И, главное, Лукерьи тоже нет. Жены его любимой. У Ивана само собой вырвалось:
– Стряслось, что ли, что?
Кажется, маманька пришла в себя и, не поздоровавшись даже, как-то скрипуче произнесла:
– Зайди в дом-то, сынок.
Просидели они в тот вечер дотемна. Да разговор все вертелся вокруг одного и того же: как спровадил тиф в могилу бедную Лукерью. Год уж как.
– Что же не написали-то? – спросил Иван, когда мать на терраске ему спать собирать стала.
– Да как же я напишу тебе, сынок, коли грамоты не знаю. Да и где тебя на войне-то искать. Сама не ведала: жив ли?
В ответ он только по лбу себя хлопнул. А потом как-то потерянно произнес:
– Пойду я, мамань, прогуляюсь.
– Да куда ж в такую темень?
– Ничего, – только и махнул Иван рукой в ответ.
Как ушел, так мать всю ночь и глаз не сомкнула. Поняла ведь, что на кладбище он побрел. Наше деревенское, что за храмом Архангела Михаила крестами деревянными виднеется. Под утро только Иван воротился, за ночь осунувшийся как-то и со взглядом поблекшим. Спать так и не лег. А наутро делами занялся: дверь на терраске сладил, картошку, где надо, на огороде выбрал, сарай, малость покосившийся, поправил. Но раньше словоохотливый, тепереча он совсем неразговорчивый стал. Мать-то с расспросами, правда, тоже не лезла.
А вечером он, не сказав ни слова, свернув постель и взяв ее в охапку, потопал спать в амбар. Мать только рукой махнула: пройдет, мол. Потоскует, да сызнова женится. Она уж и девок приглядывать начала. Да и вдов после Мировой да Гражданской в селе хватало.