К счастью, мои последующие экстазы были уже не настолько всепожирающими. Однако и неприступный Витька Собченко, и вероломная Лидка Афонова – кумиры моих первых школьных лет – попили моей кровушки вдоволь. И влекло-то меня все к победителям, к лидерам, разбитным и нагловатым: той человеческой разновидности, что была мне наиболее чужда и по мере взросления стала наводить нестерпимую скуку. Но когда я, как вкопанная, встала посреди сельской улицы, таращась на кролика, до этой трижды благословенной скуки надо было еще дожить. Пока полупрезрительное, полумилостивое равнодушие Витьки и мелкие лидкины пакости были источником моих постоянных терзаний. Ничего, кроме них, эта чертова склонность к увлечениям никогда еще мне не приносила.
И вот – кролик. Мой кролик. Я его сразу узнала. Это тоже была влюбленность, но радостная, не чета той робкой и самолюбивой, что сковывает движения, не дает слова сказать, зато вынуждает ждать, будто манны небесной, чужого слова, пустого и небрежного, бросаемого через плечо с нарочитой снисходительностью, чтобы сразу показать, кто владеет положением. Нет, кролик любил меня, он меня тоже узнал…
Все это прелестно, однако я понимала, что мое право собственности на кролика, обнаруженного не только под чужим забором, но еще и по ту его сторону, в глазах профанов может выглядеть несколько сомнительным. Чего доброго, кто-нибудь выйдет сейчас из вон того дома, и… Надо было действовать. Я огляделась. Шагнула к забору. Просунула руку сквозь штакетины. Ухватила кролика за уши. Это было грубо, но необходимо: слишком многое поставлено на карту. Вытащила и, прижав к груди, со всех ног кинулась назад, к дому.
Погони не было, и, оставив позади улицу, по двум большим камням и покореженному ведру перейдя ручей, я остановилась. Резвость ног была теперь ни к чему, пришла пора пустить в ход голову. В школу не пойду, пропади она пропадом. Но и домой так, с бухты-барахты, не сунешься, можно все погубить.
Маячить в поле тоже рискованно. У отца есть манера, поставив ногу на нижнюю перекладину "кремлевского" забора, повисать на нем и в просвет между зубцами озирать местность, самому оставаясь в тени. Толстые зубцы державной ограды и зелень растущих за нею деревьев мешали заметить его голову, и он уже несколько раз заставал меня таким образом за разными провинностями – на голой земле валялась, бродячую собаку гладила, за козлятами плохо смотрела и все такое. Он пару раз даже умудрялся подсмотреть сквозь щель в двери, что в классе "все дети как дети, внимательно слушают учительницу, держатся прямо, ты одна расселась мешком, в носу ковыряешь и в окно пялишься тупо, как корова!" Ему было важно внушить мне, что от его недреманного ока ничто не укроется.