Последний медведь. Две повести и рассказы - страница 38

– Ну что ты издеваешься над человеком? – мама качала головой. – Вера, папа шутит. Таких лошадей не бывает.

– Бывает! – сестра топала ножкой. – Папа мне их купит. У меня будет много-много лошадей. И фиолетовую, правда, пап?

– И фиолетовую. У тебя будет целый табун.

Была у меня в ту пору тайная песенка не песенка, а так, речитатив, бесконечная ламентация, тихий горестный упрек, обращенный к судьбе. От дома до школы тащиться приходилось долго. Топая по этой дороге одна, я иногда затягивала сие произведение неопределенного жанра, подобно тому кочевнику-берберу, что трусит по пустыне и, как принято ему приписывать, что видит, о том поет.

Возможно, невежды-европейцы недооценивают бербера и на самом деле то, что он исполняет в пути, не столь примитивно, ибо отшлифовано веками. Я же попросту бубнила про себя нечто вроде: "Солнце встает, а я в школу иду. Распустился тополь, а я в школу иду. Ручей журчит, а я…" Тем самым я как бы обращала внимание злодейки-судьбы, сколь вопиющим образом моя участь выпадает из общего гармонического порядка вещей.

Это было сверкающим весенним утром. Перед лицом майской веселой природы моя жалоба приобретала особенно душещипательный оттенок, но зато ласковый ветерок и яркие краски, по которым я тосковала всю зиму, да и собственное монотонное бормотание убаюкивали, кружили и затуманивали голову, так что я уже шептала дремотно, почти бессознательно:

– Одуванчик расцвел, а я в школу иду. Покосился забор, а я в школу иду. Вот и заяц сидит, а…

Что?!

Сонливости как не бывало. Вытаращив глаза, я застыла на месте.

У забора, и впрямь покосившегося, уютно прижав уши, сидел в траве серый, вполне беспородный кролик.

…Тут нужно не то чтобы лирическое, но объяснительное отступление. В детстве, лет едва ли не с четырех и примерно до тринадцати, я была дико, бестолково влюбчивой. Ни пол, ни возраст объекта значения не имели – на меня накатывало, и все. Впервые таковое состояние поразило меня при виде одного из дядюшкиных знакомцев. Насколько вспоминаю теперь, божественное видение являло собой монументального, лысого как колено старика лет шестидесяти с вальяжными манерами и густым самоуверенным голосом. Стоило ему зайти в комнату, и я растворялась в обожании. Я не висла на нем, не приставала, как бывает с детьми. Даже заговорить не пыталась – это было и ни к чему. Нет, я отходила в самый дальний угол и благоговейно там замирала. Окружающие не преминули заметить, что я неравнодушна к лысому, и немало на мой счет повеселились, но я их едва замечала. В его присутствии все, кроме самого факта присутствия, абсолютно теряло значение.