Казалось, прошла вечность, прежде чем Калуа с трудом встал и ошалело огляделся. Обмотавшись повязкой, он уковылял прочь, и вид у него был настолько одурелый, что Дити почти уверилась – здоровяк не ведал о ее присутствии.
С тех пор минуло два года, однако память о событиях той ночи ничуть не потускнела, но обрела преступную яркость. Дити лежала рядом с одурманенным мужем, а мысли ее, вопреки усилиям направить их на что-нибудь иное, своевольно устремлялись к той сцене и четко высвечивали пикантные детали. Смятение было бы еще сильнее, если б вдруг оказалось, что память Калуа смакует те же картины, однако вид его утверждал, что он ничего не помнит. Червячок сомнения все же оставался, и при встречах с великаном Дити старательно избегала его взгляда и всегда закрывала лицо.
И вот теперь, сдерживая волнение, из-под складок истончившегося сари она опасливо наблюдала, как будет воспринят ее приход. Если в глазах Калуа мелькнет хоть искра воспоминания о ее роли в тех ночных событиях, не останется ничего другого, как развернуться и уйти. Возникнет неодолимое препятствие – ведь она не только была свидетелем измывательств (хотя одного этого позора довольно, чтобы сломить человека), но проявила бесстыдное любопытство, если не сказать иначе.
Слава богу, в унылом взгляде великана ничто не промелькнуло. Облаченный в выцветшую безрукавку и грязную повязку, из складок которой бычки тянули застрявшие соломины и травинки, он переминался на ногах толщиной с добрый столб.
– Что случилось? – спросил Калуа.
В его хриплом бесцветном голосе не слышалось никаких намеков, и Дити решила, что воспоминания о той ночи если и были, то уже давно покинули сей неповоротливый скудный ум.
– На фабрике мужу стало плохо, – сказала она. – Надо привезти его домой.
Великан немного подумал и кивнул:
– Ладно. Привезу.
Приободрившись, Дити вынула заготовленный сверточек:
– Заплатить могу только этим, другого не жди.
– Что это? – уставился Калуа.
– Опий, – буркнула Дити. – Об эту пору что еще в доме найдется?
Возчик неуклюже шагнул вперед; Дити положила сверточек на землю и, прижимая к себе дочь, сразу отступила. Немыслимо средь бела дня общаться с представителем иной касты, даже если речь идет о передаче неодушевленной вещицы. Калуа поднял и понюхал сверток. “Может, и он опийный пристрастник?” – мелькнула мысль, которую Дити сразу прогнала. Какое ей дело? Он чужой, не муж. И все же она почему-то обрадовалась, когда возчик разломил кусок надвое и скормил бычкам, охотно сжевавшим угощение. Потом он запряг их в повозку, а Дити с дочкой, свесив ноги, уселись на задке. Вот так, разделенные бамбуковой тележкой, они двинулись в Гхазипур, не давая болтливым языкам повода для сплетни и упрека.