Утром охотники подошли. До обеда что-то делали, а опосля один остался с Митричем, а с тремя я ушёл. С той поры уже лет с десять прошло: Митрич, должно быть, помер, а вот слова его до сих пор мне душу начеку держат, стерегут её от всякой непотребщины в чей-либо адрес. Уж больно хорошо и глубоко Митрич смог сказать тогда: прямо, что называется, в яблочко вдарил – наповал сразил…
Ты лети, лети, ласточка моя!
Трудно теперь вспомнить, с чего начиналась моя любовь к ласточке, но в том, что она была и есть во мне по сей день, нет ни малейшего сомнения. Может, всё пошло от сказок, которые читала мне бабушка, или же с моих детских рисунков, на которых ласточка, как и сова, всегда занимала особое место – место моего доверия и любви, а может, и с песни, которую я очень любил и, пожалуй, чаще других и с большим удовольствием исполнял на праздниках в детском саду или для гостей нашего дома. Петь я стеснялся, но когда меня просили исполнить «Ласточку», то соглашался и, выйдя в центр комнаты, старательно, можно сказать, самозабвенно вытягивал, закрыв глаза, полную светлой грусти мелодию: «Ты лети, лети, ласточка моя!» Может потому, что у меня получалось спеть и светло, и грустно одновременно, многие из гостей начинали плакать, а потом брали меня на руки и гладили по голове. Вероятно, из-за того, что я рос в семье, где было много любви, тепла и заботы, мне это нравилось, и я с чувством огромной нежности отдавался вниманию со стороны взрослых. Ощущение от таких встреч с их незатейливой домашней добротой медленно и основательно заполняло мою растущую детскую душу, выстраивая в ней то необходимое созидательное пространство, которое чуть позже определится как творчество и станет любимым занятием всей моей жизни. Более того, оно окажется благодарным и, набравшись сил, протянет свет любви от меня маленького до зрелого, означив этот лучик как связь поколений, а потому всё, чем я стану заниматься впоследствии, будет отдано людям и только им – людям всех возрастов, начиная с младенчиков и завершая утомлёнными жизнью, но одарённым многомудрой степенностью стариками. «Ты лети, моя ласточка, и неси надежду всякому, кто ищет и томится в ожидании своей непреходящей весны», – как-то раз прочитал я в своём дневнике, в записях 1981 года. Это был год, когда, окончив школу, я поступил в институт, а дальше в дневнике было продолжение, почему-то дописанное зелёными чернилами: «На твоём пути горы и моря, но ты их одолеешь!»