Узник уже давно научился развеивать дурманящий туман беспомощности. Слух и осязание передавали ему все, что происходит рядом, в его комнате.
Осознавать все больно, но куда больнее мириться со своим положением. Не в его власти было сжать родную руку, вложенную в его. Джим чувствовал прикосновение губ матери, тепло ладоней, заботу. Его не покидала мысль, что он так и останется лежать в своей постели после смерти родителей. И лишь эта мысль могла заставить его опустить руки, сдаться и облегчить всем жизнь.
Но они все чувствовали и всегда, будто по звону колокола, приходили к нему, и он просто не смел их покинуть.
Поздними ночами, когда мама с папой оставляли сына одного, лесная дьяволица приходила им на смену.
Подобно смоле, она выползала из щелей в полу, постепенно заполняя собой дыхание Джима. Когда воля мальчика слабела, она вновь принималась петь.
Ночи напролет беспощадная ракшаси[17] разрушала жертву силой голоса: пение заменяло ей возможность причинять физическую боль, а сладострастными речами и мольбами о спасении своей души она причиняла духовные страдания.
В руках Джим-Джима оказалась власть, не предназначенная для человека: дать неупокоенной душе шанс на вторую жизнь.
Беспокойные души блуждали по миру. Жертвы насильственной смерти, искажающие пространство вокруг юных и цветущих, забирали свою будущую оболочку в царство морфея. Последователи традиции шиваизма винили в происходящем бхутов[18], но грешники[19], желающие переродиться, не увечили и не поедали своих узников.
Джим понял, причинить физическую боль женщина не могла: лишь стоило ей приблизиться к плоти узника, ломка, поражающая ее гниющую материю, становилась невыносимой.
Боль, истязавшая Джима, была другой. Это были душевные муки, игра с его рассудком и сердцем, тем малым, что у него осталось и за что он больше всего сражался.
Но Джим продолжал борьбу, и тогда гостья становилась его истинным мучителем.
Отбросив песни, просьбы и мольбы, поднимая руку к небу, подобно пиратскому флагу, – ее легкие выдавали нечеловеческий мелос[20], заменявший грешной душе охотничьего цербера, истязавшего душу запертого в собственном теле ребенка.
Имя его Минотавру – Амала, и она всегда сидит подле него в тени. Не отходя ни на шаг, как сторожевой пес, охраняет покой узника, не позволяя открыть глаза.