Андрей с детства жил в этом кругу и с молоком матери впитал в себя все тонкости и переливы этой эфемерной материи «наш круг». И разговоры родителей о людях им воспринимались как данность – ему не приходило в голову подвергать сомнению истины, которые людьми их круга признавались как единственно верные и правильные, и только однажды он вступился за друга Петю, и теперь вспоминал это, оказавшись в этой для него неудобной ситуации, он внутренне теперь согласился с теми словами мамы из детства, против которых восстал, понимая, что Петя не виноват перед ним.
Однажды, когда Андрей вернулся домой, Наталья Аркадьевна совершенно неожиданно спросила:
– Ну, где твой Петя? Что с ним? Ты мне всегда о нем рассказывал, а сейчас… – она замолчала, когда увидела, как спокойное лицо сына напряглось, на нем появилось строгое выражение, сменившееся растерянностью. Он не знал, что ответить, но понимал, что надо что-то отвечать.
– Он мне давно не звонил. Наверно, куда-то уехал. – Андрей отвернулся.
– Как уехал? Я его недавно видела с девушкой, и, кажется, он влюблен, и девушка такая у него славная, но мне показалась очень простой. Я же тебе говорила, что Петя не нашего круга, и девушку такую же себе выбрал. Видно, или продавщица… – она осеклась, увидев на лице сына страдание. Андрей сжал губы, слезы изнутри рвались наружу, но он их сдерживал, стиснув зубы. Он чувствовал, что если произнесет хоть одно слово, оно его выдаст. Он отвернулся и молча смотрел в окно. Какие-то люди на балконе напротив вышли покурить, дверь на балкон осталась открытой, и слышны были звуки музыки. Андрей страдал, он чувствовал полное одиночество, свою ненужность никому, но любовь матери была для него оскорблением, потому что он чувствовал свою с ней очень большую близость, а рассказать ей все, поплакаться, он считал слабостью, и поэтому переживал молча.
Потом он пошел в свою комнату, закрыл дверь, бросился на диван и, уткнувшись лицом в подушку, пролежал так неизвестно сколько. Никакие мысли, кроме своего горя, его не посещали. То Петя с Галей, то он с ней там, летом, среди травы, – эти сцены мелькали перед его глазами, и он ревновал жестоко, ненавидя и любя одновременно, и мысль о ребенке где-то лежала глубоко, дотрагивалась до сердца и, сжимая его тихонько, делала ему больно. Когда он очнулся, была уже ночь, в квартире было тихо. Он встал и тихонько, на цыпочках, пошел на кухню, открыл холодильник, что-то достал и начал есть – жизнь продолжалась, напоминая о себе голодом, и страдание потихоньку уступило место естественным желаниям.