Через полчаса Матвеич принес здоровенную охапку елового лапника. Костер же только раздумывал о бренности существования. Он упорно уходил в вечность, и я, снова и снова, вызывал его из небытия. Матвеич разложил лапник рядом с предполагаемым местом костровища и присел рядом, наблюдая за моими камланиями, но деликатно ничего советовать не стал. Еще чуть-чуть, еще сухих палочек и вот он – костер горит! Матвеич выдохнул, едва ли ни громче меня. Конструкцию из рогаток и веток, чтобы подвесить над огнем котелок для чая, он сделал сам. Можно ужинать.
Сумерки наступили незаметно. После долгой прогулки по лесу и хорошего ужина все тело налилось истомой, двигаться не хотелось совершенно, ложе из лапника было удобным, от тлеющих поленьев шло тепло. Даже комары успокоились и больше не донимали меня. Матвеич начал рассказывать очередную историю, но постоянно отвлекался на второстепенные сюжетные линии, от чего история грозилась остаться незаконченной никогда. Постепенно Матвеич так заплел рассказ, что уже сам не мог вспомнить с чего начал.
– Павел Иванович, а ты спишь уже или меня слушаешь?
– Тебя слушаю.
– А дышишь так, будто спишь уже.
– Не сплю.
– Раз не спишь, подскажи, с чего это я там начал?
– Чай горячий ты расплескал себе на ногу. Начал матом ругаться. Потом извинился и начал рассказывать, как тебя отец от мата отучал.
– А, точно. Так вот…
– Не, Матвеич, хватит этой истории, а то она или по второму кругу пойдет, или опять забудешь с чего начал. Расскажи лучше, как так получилось, что и отец у тебя в монахи ушел, и брат, а ты кузнецом стал.
– Если коротко, то просто мне нравится с железом возиться, а им – поклоны бить. Но могу и историю об этом рассказать.
– Чего уж там, рассказывай.
Матвеич улегся на лежанке поудобнее. Выбрал из охапки приготовленных дров подходящую палку, чтобы ворошить угли костра и начал новую историю.
«Семья-то у нас всегда набожная была. Блюли старую веру, раскольниками никонианцев называли, книги старые читали, молились каждодневно. Но так, чтобы уйти от мира, такого до отца не бывало. Он по молодости пастухом был. Потом начал дядьке своему помогать – скотом торговать. А годам к тридцати уже и сам стал торговыми делами по-крупному ворочать. Два раза в год на ярмарки ездил. Приезжал всегда с богатыми гостинцами. Мать, конечно, ругала его, что балует слишком. Отец, помню, всегда отвечал, что своих балует, не чужих. А своих-то: мать, да мы с братом. Других детей Бог не дал. А ежели всю родню считать, то и не сосчитать, так или иначе, все село – родня. Да что – село, у нас родни по всей губернии. У отца-то сестры были, как начали замуж выскакивать, куда попало, кто на Уктус переехал, а кто и в Невьянск укатил. Одна сестра, Прасковья, так даже в Томск замуж вышла. Уму непостижимо, как только нашли они друг друга за тыщщи верст, а вот судьба. Ничего теперь живут, крепко!» – «Матвеич, не уходи в сторону». – «Так я и не особо ухожу. Когда мне пятнадцать исполнилось, отец начал меня к делам серьезным пристраивать. Раньше-то мы с Федькой при нем „поди-подай“ были, а тут он меня в учетчики произвел. Федька пока еще мал для такого дела, на подхвате остался. А я начал считать, чего и сколько продали, чего купили, какой барыш от этого получился. Дело-то не хитрое, если аккуратно все считать. Но я из детства только-только вышел, трудно было целыми днями сидеть и циферки писать. Отец каждодневно проверял, а раз в неделю порол. Так и учил!».