Волновались, переживали, понятно, страшно. И когда, наконец, вернулся живой и практически невредимый (ранение было, но, к счастью, пустячное) – казалось, всё теперь позади. Мать прекраснодушно рассчитывала, что он пойдёт работать и учиться, и жить (НИИ её к тому времени практически умерло, она смогла найти работу только в школе, низкооплачиваемую, с непривычки тяжёлую) станет полегче, повеселей, ну хотя бы – спокойней и надёжней!.. Ага, спокойней. Настолько спокойней, что и знать не будешь, куда бечь…
Это материно прекраснодушие, привычка до последнего не видеть ничего плохого, всегда находить всему удобное объяснение, оправдание – Юлю раздражало издавна. Как и эта тошнотворная банальность, которую та не преминула изречь, когда Витка провалился при поступлении: «Ну и ничего, каждый парень должен отслужить, чтобы стать человеком!» Каким таким, мама, человеком он может стать, если первый год будут гнобить его, а второй – гнобить он сам? А тут ещё и настоящие военные действия…
Короче, когда эта смесь тупой агрессии и острого истеризма в Витькином обличье воцарилась в доме в ранге хозяина, мать по-прежнему уговаривала себя и дочку: ничего, ему надо освоиться, привыкнуть к нормальной жизни, ведь столько перенёс, бедный, ну и так далее. Когда всё же попыталась показать его психологу – огребла по полной за одно только намеренье… Продолжала, вздыхая, покорно стирать-готовить на домашнего тирана, который искать работу, похоже, и не думал, целыми днями тупо просиживая с пивом у телеящика в бывшей их детской, из которой сестру сразу выставил, только по вечерам уходил куда-то к дружкам – то до полночи, то до утра… Хоть бы он однажды уже не вернулся – такие мечты начали возникать достаточно скоро; а и как не начаться, если при нём даже простой выход на кухню из их с матерью комнаты сопровождался тревогой и опасением? Кто-нибудь представляет, каково существовать в собственной комнате, как в клетке? Похуже, между прочим, любой гнусной коммуналки…
Потом дружки стали приходить к уже нему, к ним, и теперь, как правило, не с пивом, а с чем покрепче, известное дело; тут, наконец, и до матери дошло, что так жить невозможно. В конечном итоге им пришлось буквально сбегать – собрав в течение одного дня только самое необходимое… До сих пор жалко, что в окне-фонаре, где у неё был целый зимний садик, осталась, в числе прочего, любимая азалия. Которой она так старательно обкладывала корни снегом с улицы и льдом из холодильника, что эта хрупкая капризница расцвела вторично – и до невероятия пышно! Всё было зря, всё, разумеется, погибло…