Силой вывести кикимору из кокона невероятно трудно – только
медикаментами. И это очень опасно: чем чаще и грубее выводить рвать
кокон, тем ужаснее могут быть последствия. Кикимора становится всё
агрессивнее, и срыв обязательно когда-нибудь случится.
Ни одну кикимору пока ещё не вылечили, хотя всё время пытаются.
Переломить болезнь силой медикаментов невозможно, но многие
продолжают надеяться. А всякие шарлатаны, отзываясь на спрос,
лечат, пытаясь колоть несчастным препараты по сложным схемам.
Кикиморы, которых близкие сдали на такое лечение, бегут при
малейшей возможности. А дружинники потом ловят беглецов, которые
уже в безнадёжном состоянии. Обычно несчастных возвращали тем, от
кого они сбежали. Но иногда – чаще всего, когда я вмешивалась –
такой беглец попадал к Эрику в подвал на передержку.
Иногда кикиморы, что долго бомжевали, приходят на передержку
сами, рассудив, что жизнь в отдалённом интернате куда лучше жизни в
подвале, на чердаке или в расселённых трущобах. Кого-то дружинники
забирают к нам по заявлению родственников, коллег или соседей, не
желающих больше жить рядом с опасным и непредсказуемым человеком.
Иногда близкие сдаются после долгой отчаянной борьбы и мучений, не
выдержав постоянного напряжения.
Кого-то стараниями Эрика удаётся вытащить. За время, проведённое
в подвале, измученная кикимора входит в свой естественный ритм.
Недели бодрствования сменяются несколькими днями сна, никто не
пытается разбудить кикимору силой, и выход из кокона получается
спокойный и безболезненный. Общение с опытными товарищами по
несчастью обычно приводит к мысли, что приспособиться к себе и жить
дальше возможно.
Как только Эрик видит, что подопечный осознал себя, своё
положение, знает, какой у него есть выбор, и готов его сделать,
дружина официально от своего имени передаёт кикимору дальше по
инстанции: судебное решение назначает группу, и дальше всё крутится
по инструкциям, которых за последнее время напринимали столько, что
только успевай исполнять.
Когда болезнь начала проявляться буквально везде, вокруг царил
страх, и ничего, кроме страха. Это было даже покруче мусульманского
терроризма. Против тех хоть рамки металлоискателей поставили, сумки
перетряхивали, фейс-контроль, пограничные формальности,
международные базы данных, то-сё… Но, когда мальчик-божий одуванчик
или добрый, мягкий отец семейства вдруг становился в две секунды
монстром, с которым не сладить, и, прежде чем его ликвидируют или
обезвредят, успевал порвать или покалечить всех, до кого мог
дотянуться, и случиться такое могло абсолютно везде и в любое
время, потому что это невозможно предсказать заранее, то уровень
психоза, особенно в мегаполисах, зашкаливал. Люди шарахались друг
от друга при малейшем подозрении, и достаточно было ничтожной
искры, одного не вовремя брошенного слова или порывистого жеста, и
можно было нарваться на жестокий самосуд.