Ностальгия и впрямь плещется в его глазах, когда он рассматривает выцветшую фотографию в рамке на стене. Там сам Бартоломеу среди курсантов и матросов с “Инфанта дона Генриха”. Под фотографией – бело-зеленая эмблема Колониальной судоходной компании.
– Доктор Сидоню…
– Да, друг мой.
– Лекарство-то вы прихватили?
– Какое лекарство?
Старик грустно усмехается. Прикрывает глаза, мотает головой. Вздох размывает границу между смирением и упрямством.
– Ну то самое, доктор, длинноногое, сисястое, крутобедрое…
– Вы все еще настаиваете на этой идее, Бартоломеу?
– Сама идея на мне настаивает, доктор, только благодаря ей я еще жив.
И тут же напоминает скороговоркой, будто боясь не успеть. Ведь как было? Он перестал выходить. Сначала из дому. Потом из комнаты. Улица стала чужой, далекой, недостижимой страной. Так недолго и человеческий язык позабыть.
– Я ничего не чувствую, доктор. Я сижу сиднем.
И от постоянного сидения причиндалы его, как он сам рассказывает, свисают все ниже и ниже. Были в паху, отвисли аж до колен, висели до колен – теперь до щиколотки.
– Потому-то я носки и не снимаю. Мои интимные части волочатся по полу.
– Ладно, Бартоломеу, в конце-то концов, чего именно вы боитесь?
– Боюсь оттоптать себе помидоры…
Вместо смеха выходит кашель. Врач из солидарности тоже кашляет. Старик недоверчиво косится на него: не притворяется ли доктор? Потом жадно затягивается сигаретой, раздувая грудь, и снова принимается выталкивать слова. После каждой фразы – пауза.
– Раз уж сам я теперь не выхожу, доктор, может, вы мне вызовете на дом девчонку из таких… гладких, нарядных, пухленьких?
– Не знаю, не знаю…
– Видел по телевизору: теперь есть мулатки-блондинки, с голубыми глазами. Вот мне бы такую, доктор.
Надо, мол, растревожить сердце, растрясти тело, несчастное тело, исхудалое, но невыносимо тяжелое, переполненное печенью.
– Приведите мне малышку лет четырнадцати-пятнадцати, но чтоб не курила.
– Некурящую?
– По мне курящая женщина – тот же мужик…
– Рад, что мечты вас не покидают, пусть даже это недостижимые мечты о сисястых малолетках.
– Я мечтаю на полном и законном основании, доктор. Ведь если бы не любовь, вернее, если б не надежда на любовь…
Сдвинув колени, он созерцает свои ступни, будто смотрит за линию горизонта в тоске по временам, когда здоровья хватало на то, чтобы к телу относиться наплевательски. Теперь уверенности осталось совсем мало, жалобы – и те звучат неуверенно.